В спектакле «Братья Карамазовы» петербургского театра «Мастерская» нет виноватых

Григорий Козлов – режиссер и педагог в равной степени. Работу над «Карамазовыми» он начал еще на втором году обучения очередного своего набора в Театральной академии. Потом, после классической русской литературы, студенты прошли школу литературы советской – «Тихий Дон» и игровой, масочной, остро театральной драматургии – «Принцессу Турандот», а теперь, когда курс выпустился и влился в труппу возглавляемого Козловым театра «Мастерская», подробное исследование романа Достоевского довели до цельного большого спектакля.

Педагогические задачи обусловили отношение к великой прозе – в ней постановщику и его актерам интересны не столько философские глубины, сколько живые характеры. А характеры получились на диво живыми. Совсем юные исполнители играют сочно, но не жирно, кладут краски быстрой острой кистью. И буквально брызжут заразительностью и обаянием. Заставляя вспомнить, что герои – тоже люди очень молодые, ведь даже Федору Павловичу всего-то 55, Мите – 26, Алеше и вовсе 20. Антон Момот – Митя напружинен, в три шага пересекает пространство сцены, жесты его энергичны и упруги, и вся пресловутая карамазовская страстность (прежде всего мужская) обретает в нем совершенно убедительное воплощение. В Иване Кирилла Кузнецова эта страстность как бы фрустрирована, скована всякими завиральными идеями, которые так пристали 23-летнему мальчику. Алеша у Федора Климова – нимало не инок, наивная улыбка восхищения миром не сходит с его лица, и кажется, он, как Керубино, влюблен в ту женщину, которую видит в эту минуту.

Впрочем, в таких красоток как не влюбиться – и в Грушеньку Есении Раевской, наделенную ослепительными плечами, сияющими благодаря глубочайшему декольте, и в Катерину Ивановну Веры Латышевой, импозантную и в умильном щебетании, и в мгновенной бешеной ярости, даже в Лизу Хохлакову Натальи Шулиной, которая в реальности восседает, как положено, на инвалидной коляске, в мечтах же парит на качелях, причем дезабилье. По-своему мила даже ее мамаша госпожа Хохлакова – Ольга Афанасьева рисует ее шаржированно, но не карикатурно.

От всей линии «мальчиков» оставлен лишь Мочалка, отец Илюшечки штабс-капитан Снегирев – Дмитрий Житков играет его сильно и достоверно, он один из лидеров в умении (которым, впрочем, владеют здесь все) произносить текст Достоевского в мелодике не современной, а именно XIX в.

Даже патентованные мерзавцы Федор Павлович (Дмитрий Белякин), Смердяков (Андрей Горбатый) и поляк – объявившийся откуда-то былой возлюбленный Грушеньки (Георгий Воронин) поданы сочувственно, в том числе и потому, что характеры в этом спектакле очерчены лишь средствами актерской игры, без всяких париков, бакенбард и толщинок, потому что бы ни вытворяли персонажи, мы всегда видим еще и симпатичных привлекательных людей, которые их изображают. Хотя, конечно, это усложняет задачу актерам – им надо минимумом средств пробудить наше воображение, заставить нас поверить в предлагаемые обстоятельства.

В том числе практически в отсутствие сценографии. В этом главная проблема спектакля. Художник Михаил Бархин попытался выстроить всевозможные места действия: Скотопригоньевск, Мокрое и проч. с помощью черных занавесок, которые с резким звуком то отдергивают, открывая правый или левый край сцены, обставленные скудной мебелью, то так же резко задергивают – аналог кинематографического затемнения. Такой прием функционален и позволяет монтировать эпизоды именно кинематографически, но, увы, это не выразительно и не красиво. Середина сцены – помост, имитирующий гигантский валун, поросший мхом, из которого торчат красноватые столбы, вся конструкция выглядит нарочито-символистской и столь же тяжеловесной, сколь легка и ненатужна актерская стихия.

Санкт-Петербург