Спасение абсурда

Спектакль «Конец игры» - произведение тотально авторское. Знаменитый грек Теодорос Терзопулос отвечает не только за режиссуру, но и за сценографию, костюмы и свет. К четырем имеющимся в пьесе Беккета персонажам он присочинил некий Хор клонов: шестеро совсем юных актеров, наряженных в костюмы и галстуки, помещаются на стоящей в глубине, на фоне светлого задника, конструкции, образованной трехуровневыми черными порталами. Действие структурировано так: стоит главному герою Хамму в очередной раз произнести реплику «Мы продолжаем», раздаются мерные тревожные удары (композитор Панайотис Веланитис), под которые клоны по очереди и хором читают стихотворение Беккета. Они идеально слаженны, синхронно раздирают рты в карикатурных улыбках, манипулируют зеркальными кинжалами, слепя глаза зрителям, увеличительными стеклами, искажающими черты лиц, которые превосходно поставленный свет дает крупным планом, и, в общем, эта помесь мелодекламации и пантомимы весьма впечатляюща.

А роли отданы мастерам Александринской труппы. Хамм (Сергей Паршин) слеп и обезножен, восседает в кресле на колесиках. Он зависим от своего слуги (а может, и сына) Клова (Игорь Волков), которого всю дорогу тиранит вздорными капризами. У Беккета прописаны мусорные ящики, из которых вылезают Нагг и Нелл - это престарелые родители Хамма. Терзопулос превратил их в черные гробы, сверху затянутые тканью, из прорезей торчат головы. Пространство между ними завалено чем-то набитыми мешками. Нагг - Николай Мартон, а женская роль Нелл отдана Семену Сытнику. Актеры работают самоотверженно и виртуозно: 1 час 40 минут, полулежа в своих гробах, прекрасно, выразительно и сочно произносят текст, когда он есть, остальное время участвуют в происходящем лишь мимикой, реакциями. Сытник умудряется почти непрерывно трястись нижней частью лица и вывалившимся языком, превращаясь в какую-то комичную и жалкую черепаху. Мартон (которому в этом году будет 80) наполняет нарочито нелепые реплики теплым отношением, как если б он играл Островского или Гоголя, - с той же отчетливостью и смачностью интонаций, с мастерскими переливами роскошного бархатного голоса.

Дуэт Паршина и Волкова развертывается с не меньшим мастерством. Поначалу жесткий и жестокий Хамм потихоньку, микродозами прибавляет человечности, чтобы под конец говорить о приближающемся финале (второе название пьесы - «Эндшпиль»), о неизбежной смерти, которая одна может разрешить экзистенциальное одиночество, которое тем невыносимее, что приходится делить его с другими, - так вот, говорить об этом как бы от себя и про себя. И тут муторная тянущая жилы история (если по отношению к Беккету уместно слово «история», ибо сюжета у него нет и в принципе быть не может) становится почти что трогательной.

Противоречие в том, что этот праздник театральной игры, выставка профессиональных достижений учинены во спасение материала, необходимость спасать который представляется небезусловной. Да, конечно, Беккет - великий писатель XX века, признанный классик и все такое. Но, страшно сказать, драматургия абсурда, потрясшая мировой театр в 50-60-е, кажется, не пережила своего времени - в отличие, например, от писавших про то же самое Чехова или Хармса. Не следует ли дать ей вместе с однокоренной мелкобуржуазной философией экзистенциализма упокоиться в архиве?