Экосреда: Деньги вторичны

Какие проблемы препятствуют развитию венчурных инвестиций в России на структурном, законодательном уровне?

– Есть ряд проблем в области механизмов финансирования инновационной деятельности через венчурные инвестиции. Но постепенно они снимаются.

Например, в начале 2012 г. у нас в стране появилась новая организационно-правовая форма, наиболее отвечающая требованиям для нормальной работы венчурных фондов – инвестиционное товарищество (ФЗ от 28 ноября 2011 г. № 335 «Об инвестиционном товариществе» вступил в силу с 1 января 2012 г. – «Ведомости»). Это наиболее близкая к принятым на международных рынках схема для осуществления венчурных инвестиций.

Почему это так важно? До сих пор у нас не было адекватных форм для работы венчурных фондов. Все фонды, предназначенные для венчурных инвестиций, в России создавались в виде закрытых паевых инвестиционных фондов, которые для таких инвестиций были не слишком приспособлены. Они предназначены для других типов инвестиций – вложений в недвижимость, в поздние стадии реализации проектов, для прямых инвестиций. К тому же эти фонды были сильно зарегулированы – у них есть ограничения на использование коммитментов, велики затраты на постоянную оценку портфеля в соответствии с правилами ФСФР, есть ограничения состава инвестиционного комитета, обязательно должна проходить ежегодная аудиторская проверка и ряд других издержек.

Кроме того, для частных инвесторов был важен и еще один вопрос – необходимость выплачивать налоги и на фонд, и еще на пайщиков фонда, что резко снижает конкурентоспособность такой формы организации венчурного фонда.

Во всем мире венчурные фонды работают в форме ограниченного партнерства (limited partnership). Эта юридическая конструкция впервые в законодательстве появилась в начале XX в. в Великобритании и существует сегодня практически во всех странах с британским правом. Будучи договорной формой, без образования юридического лица и с минимальным регулированием, инвестиционное товарищество является простым и эффективным в применении и позволяет избегать существенных транзакционных издержек.

– Кто лоббировал этот закон?

– Это была совместная инициатива «Роснано», РВК и Российской ассоциации венчурных инвестиций. Базовую проработку предложений мы делали совместно. Летом 2010 г. я выступал по этой теме на заседании комиссии по модернизации и технологическому развитию экономики России при президенте РФ. По итогам заседания было дано поручение президента о подготовке соответствующего закона и о внесении его в Госдуму. И вот этот процесс успешно завершился.

Но тут есть и другая сторона – объекты инвестиций. Инвестиции венчурных фондов, как правило, делаются в бизнесы, а не в проекты. А бизнесы – это юридические лица.

Поэтому параллельно с этим законом принят еще один – «О хозяйственных партнерствах», ориентированный на организационно-правовую форму для портфельных компаний. В частности, в нем введено понятие переменного капитала, что для портфельных компаний и инвестиционных фондов принципиальная вещь, поскольку позволяет им вкладывать дополнительные средства по мере поэтапного развития бизнеса.

– Есть ли уже зарегистрированные венчурные фонды в форме инвестиционного товарищества?

– Пока, по моим данным, нет. Но мы на днях объявили, что проводим новый отбор управляющих компаний и генеральных партнеров, для которых новая юридическая форма является предпочтительной.

– Как вы можете оценить сегодняшний уровень интереса и бизнеса, и государства к инновационными решениям и технологиям?

– Прежде всего, инновации развиваются в высококонкурентной среде. Деньги любят простоту. И чем проще бизнес, на котором можно получить определенную норму доходности, тем это предпочтительнее для бизнеса. Поэтому, пока существуют незакрытые рыночные ниши, где можно зарабатывать много денег, не применяя интеллекта, так оно и будет происходить.

В России за последние несколько лет произошли положительные изменения, связанные именно с уменьшением возможности зарабатывать деньги по простым схемам. Например, то обстоятельство, что в течение нескольких лет стагнирует рынок недвижимости, для инновационно-технологического предпринимательства на самом деле очень хорошо. Потому что деньги, которые не находят себе места на этом рынке, вытесняются в более сложные виды бизнеса.

Но в то же время должен отметить, что уровень конкуренции в российской экономике никак нельзя сравнить с развитыми рынками.

Государство заинтересовано в том, чтобы развивать инновационную экономику, экономику, базирующуюся на технологических продуктах и высокотехнологичных услугах, но при этом оно, выступая в роли регулятора, строит и барьеры для развития бизнеса. Поэтому, на мой взгляд, очень важна инициатива по улучшению общей деловой среды, предпринимательского климата, известная как инициатива «100 шагов». Это абсолютно критично для развития технологичной экономики.

Вообще, особенностью инновационных продуктов и, в принципе, бизнеса, базирующегося на интеллектуальной собственности, является то, что он обладает высокой текучестью. В бизнесах, связанных с материальным производством, как правило, физические активы препятствуют их легкому перемещению. А бизнес, когда все находится в головах людей (а любой инновационно-технологический бизнес – это совокупность знаний, умений и навыков людей, которые этим бизнесом занимаются) и нет материальной оставляющей, всегда будет мигрировать туда, где проще всего его делать.

Поэтому единственный способ повысить привлекательность российской экономики для технологических предпринимателей – это сделать ее лучше, чем у других, с точки зрения условий ведения бизнеса.

– Существуют ли у венчурных фондов проблемы, связанные с защитой интеллектуальной собственности, особенно с учетом открытых инноваций?

– Без решения вопроса о правах на объекты интеллектуальной собственности инновационная экономика работает плохо. Но в целом у нас не такое плохое законодательство в этой области. Четвертая глава Гражданского кодекса РФ, посвященная правам на нематериальные активы и интеллектуальную собственность, хорошо и глубоко проработана.

Так что на внутреннем рынке этих проблем нет. Проблемы возникают, когда проекты ориентированы на глобальный рынок. А в современной экономике технологические проекты и продукты абсолютно глобальны. Очень маловероятно появление прорывного проекта, ориентированного исключительно на национальный рынок.

– А что это за проблемы, подробнее?

– Нестыковки в законодательствах, их недостаточная гармонизация, недостаточное уважение к защите прав. Дело тут даже не столько в законодательстве, сколько в правоприменении, в работе судов. В принципе, во всем мире принято, что все технологические компании работают в весьма ограниченном наборе юрисдикций – тех, где есть наработанная практика правоприменения и законодательство хорошо защищает права инвестора.

В традиционной экономике приоритетом является защита прав кредиторов. Но в современной экономике, где кредитные ресурсы не единственный способ финансирования (а венчурно-инвестиционный механизм финансирования кардинально отличается от традиционных кредитных механизмов), не менее важным становится вопрос о защите прав инвесторов.

Конечно, в России эти вопросы не проработаны настолько глубоко, но это вопрос практики, и его невозможно решить ни за день, ни за год, ни даже за десятилетие.

– Что такое «менеджер по инновациям»? Какое место специалисты по внедрению новых технологий и компетенций должны занимать в компаниях?

– Я вообще скептически отношусь к названию «менеджер по инновациям». Всегда лучше, если человек специализируется в своем профиле – бизнес-профиле, техническом профиле. Во всех крупных компаниях в отделах R&D помимо инженеров есть еще и инженерные менеджеры, которые управляют процессом разработки.

Кроме того, как правило, в крупных корпорациях есть подразделения, связанные с M&A (Mergers and Acquisitions, слияния и поглощения. – «Ведомости»).

Это, собственно, и есть элемент работы с открытыми инновациями, когда корпорация не только сама занимается разработкой, но и следит за тем, что еще интересного появляется на рынке. И в ряде случаев она приходит к выводу, что ей выгоднее купить компанию, которая создала какой-то продукт, дополняющий ее портфель, нежели пытаться этот продукт сделать самостоятельно. И одной из причин здесь является то, что в современном бизнесе очень важно понятие time to market, время вывода на рынок. Если я и уверен, что смогу сделать не хуже, то за то время, которое займет у меня повторение, на рынке появится что-то еще более развитое. Всегда выгоднее вывести на рынок продукт, пусть и не самого лучшего качества, сегодня, чем заниматься его доводкой, а выйдя на рынок, обнаружить, что твоя рыночная ниша уже занята более агрессивно ведущими себя конкурентами. И вот этот баланс внутреннего продукта и приобретения продуктов с внешнего рынка и есть, собственно, суть открытых инноваций. При этом мы довольно быстро забываем, что продукт, который продается под брендом одной компании, не создан этой самой компанией.

Например, пакет Microsoft Office. Далеко не все продукты там были созданы самой Microsoft – только Word, Exel и Outlook, а, скажем, Power Point – это продукт другой компании. И MS Visio тоже было куплено на рынке. Или, например, сегодня мало кто помнит, что Chevrolet – не бренд GM, а была независимой компанией-производителем.

– Как становятся менеджерами R&D?

– Это действительно интересный вопрос, поскольку сегодня менеджеров R&D толком нигде не готовят. Можно быть хорошим инженером, но не быть менеджером. Менеджер – это организатор. И чтобы реально быть хорошим инженерным менеджером, надо быть хорошим инженером – и при этом быть хорошим организатором, знакомым с принципами проектного управления, способным руководить группой квалифицированных людей. Могу вас заверить, в том числе и по собственному опыту, что чем более квалифицированные люди работают у вас в команде, тем труднее ими руководить.

К сожалению, эти навыки трудно передавать людям в классическом академическом образовании, в том числе и потому, что преподаватель может быть очень хорошим специалистом, но вряд ли он является специалистом в организации проектной работы. И в реальности компетенции передаются на практике, в работе. Можно дать набор знаний и навыков, но компетенция любого менеджера проявляется в его профессиональной работе.

И в этом смысле, я считаю, транснациональные корпорации, ведущие в Россию свои R&D-проекты (а практические все мировые технологические компании имеют у нас свои подразделения R&D), выполняют чрезвычайно важную функцию, потому что позволяют на практике, в «боевых условиях», развиваться и готовиться тем, у кого есть потенциал стать хорошими инженерными менеджерами.

– Какие перспективы в сфере инноваций у малых и средних компаний?

– Мне кажется, что сейчас центром развития инноваций на рынке (а они бывают не только технологические, но и маркетинговые, и по бизнес-процессам) являются средние компании. Компании этого класса наиболее гибки, существуют в наиболее конкурентной среде и наиболее заинтересованы, чтобы у себя инновации внедрять, в том числе и технологические.

При этом мировая практика свидетельствует, что прорывные инновации всегда исходят из компаний малого бизнеса, стартапов. Компании, правда, затем очень быстро на этих инновациях вырастают и превращаются в забюрократизированные корпоративные структуры.

– Вузы и учреждения науки сейчас в состоянии или нет помочь бизнесу в сфере инноваций?

– В принципе, еще в советской системе обучения университеты и институты вполне выполняли эту задачу. Были договорные работы, и это была определенная статья их доходов. Проблема, связанная с крупным бизнесом, заключается в том, что у него потребность в заказах крупных работ, того, что можно назвать НИОКР, не слишком высокая. Поэтому государство в течение последних 1,5–2 лет активно ведет программу, по сути, по принуждению госкомпаний к вложению в инновации и новые технологии и их использованию на практике. Они обязаны тратить определенную долю своего бюджета на научно-исследовательские работы, в том числе и заказывать их в университетах, институтах.

А многие частные компании сильно ориентированы на то, чтобы делать все у себя, что называется in house, и развивать свои внутренние подразделения либо вообще выводить свои R&D на глобальные рынки и заказывать разработки. И это имеет определенный смысл. Дело в том, что многие инжиниринговые проекты реально в России сегодня делать почти некому. По международным меркам у нас достаточно много инженеров, но практически нет инжинирингового бизнеса. В частности, из-за дефицита этих самых инженеров-организаторов. Инжиниринговых компаний у нас очень мало, и реально спрос на них превышает предложение.

Ведь даже если у вас есть замечательный опытный образец, это совсем не значит, что у вас есть технология его массового производства, которая и необходима бизнесу. Инжиниринговые компании как раз и занимаются тем, что, например, проектируют производственные линии.

Если честно говорить, то у нас в стране всегда умели делать очень хорошие малотиражные опытные образцы, невзирая ни на какие затраты, и никогда не умели запустить качественное и экономически эффективное массовое производство. А без этого вывод нового продукта на рынок невозможен – себестоимость огромная, цена зашкаливает. А некоторые вещи в принципе не сделать без соответствующей автоматизации. Я не так давно побывал на одном биотехнологическом производстве в Европе. Меня оно потрясло тем, что было не просто автоматизировано, а автоматизировано в стерильной атмосфере (это дорого и очень сложно технически сделать технологичное производство в cleanroom). И тиражность выпускаемого там продукта была такова, что вручную его не сделать – он золотым будет. Вот организацией такого производства в cleanroom должны заниматься профессионалы.

– Какие сейчас тренды венчурных инвестиций?

– По статистике наших фондов, ситуация в России не сильно отличается от мировых тенденций. Недоинвестирован у нас сектор clean tech, связанный с чистой, или зеленой, экономикой – альтернативная энергетика, возобновляемые ресурсы. А два других направления – те же, что и за рубежом: IT и биотехнологии. Это реальная тройка лидеров по количеству инвестиций и по количеству создаваемой интеллектуальной собственности. Причем для себя мы даже приняли решение, что не будем больше вкладывать в интернет-проекты, потому что они у нас сегодня в некоторой степени даже переинвестированы. Частных денег, идущих на этот рынок, более чем достаточно.

– А ведущиеся разработки соответствуют зарубежному уровню развития технологий?

– В IT – абсолютно. В биотехнологиях – немножко посложнее, поскольку там цикл более длинный и больше инвестиционная емкость. Но и в этой сфере есть очень интересные перспективные инвестиционные проекты. Сейчас они на начальной фазе, но если они не сорвутся в ходе поликлинических и клинических испытаний, то могут привести к созданию очень интересных продуктов.

– Каким образом вы отбираете проекты? Есть ли какая-то цена отсечения?

– Фонды, в которых мы принимаем участие, инвестируют прежде всего в бизнес, базирующийся на создании интеллектуальной собственности. Это все достаточно ранние стадии. По объемам финансирования формально ограничений нет, но есть обычные практики. Исходя из опыта, проекты на разных стадиях нуждаются в определенных размерах финансирования. У нас есть проекты разных стадий – скажем, для фонда посевных инвестиций размер вложений обычно составляет $500 000–600 000. У венчурных фондов на начальном этапе вложения в среднем составляют по $5 млн. И такого, чтобы проект получил, например, $10 млн, практически не бывает.

В «Роснано» подавляющее большинство проектов начинается с 1 млрд руб. ($30 млн). Это связано с тем, что их проекты предусматривают организацию промышленного производства, а в наши фонды такие проекты, как правило, не идут – у нас есть определенное разделение ответственности.

– А существуют ли переходящие проекты? Скажем, благодаря вашим фондам что-то придумали, создали технологию, а в «Роснано» это подхватили и развили до массового производства?

– Не скажу, что это типовая ситуация, но примеры такие есть. Например, в прошлом году мы с Анатолием Чубайсом подписали соглашение по «Нанодерму» – это косметика с применением нанотехнологий. Она разработана нашей проектной компанией и уже сейчас на рынке присутствует. Но поскольку своих средств у них нет, они выпускают свою продукцию на чужих мощностях. И мы договорились, что, когда они достигнут определенных экономических показателей, «Роснано» вложится и построит для них завод.

– Какие льготы актуальны для инновационных компаний?

– В подавляющем большинстве случаев традиционных налоговых льгот технологическому бизнесу не нужно. Потому что вся модель развития технологического бизнеса – это получение временной монополии. Ты сразу получаешь такое конкурентное преимущество, что льготы тебе здесь никакие и не нужны, поскольку другие участники рынка до тебя еще пока не доросли. Развитие компании идет по экспоненте.

Другое дело – чтобы дожить до этого момента, нужно довольно много и достаточно долго вкладывать. Например, к своему IPO, которое произошло год назад, «Яндекс», созданный в конце 90-х, шел больше 10 лет, со своего основания. А до этого его команда еще лет десять работала в других компаниях, создавая его прорывную технологию.

Тут возникает другой болезненный вопрос – у нас на самом деле очень высокие налоги на труд, а для компаний, занимающихся созданием интеллектуальной собственности, основной расходной статьей является фонд оплаты труда. В то же время все наше налоговое законодательство ориентировано на компании, в которых основной расходной статьей является сырье. И если взять в среднем, то в структуре расходов большинства предприятий 50% составляет сырье, а 50% – фонд оплаты труда. При этом средний размер налога, если сравнивать его с мировым, получается не самый низкий, но и не самый высокий.

Но если у тебя компания, в которой фонд оплаты труда составляет 80–90% от расходов (а это типовая ситуация для технологических стартапов, для инжиниринговых компаний, для IT-аутсорсеров и т. д.), то тут размер налога начинает непропорционально вырастать. Особенно это заметно по страховым взносам.

Разумеется, государство дает определенные льготы. Скажем, IT-компании платят 14% вместо 26% по страховым взносам. Но эта мера необходимая, но недостаточная. Мы находимся на пределе конкурентоспособности по сравнению с другими видами бизнесов.

Если говорить о мировой практике, то могу сказать, что в некоторых странах вообще принимались радикальные решения, когда налог на определенный сектор экономики вообще отменялся на несколько лет.

Разумеется, в России имеется определенный набор льгот для инвесторов. Но, на мой личный взгляд, стоило бы задаться вопросом об определенных изменениях налоговой политики в целом – и в частности, уменьшить налог на труд.

Конечно, тут очень важно определиться по критериям – кто должен подпадать под предоставленную льготу. С учетом российских реалий при введении налоговых каникул для инновационных бизнесов тут же выяснится, что все несколько миллионов ООО в нашей стране именно инновациями и занимаются и подпадают под эту льготу.

Должен быть определен некий баланс простоты контроля и тех льгот, которые даются, чтобы не было злоупотреблений.

– Хорошие ли в России перспективы у венчурного бизнеса?

– Однозначно да. В этом бизнесе перспективы существуют там, где есть человеческий капитал. Вообще, в современной экономике (но это мало кто сегодня понимает) нефинансовый капитал становится важнее финансового. В традиционной экономике финансовый капитал – это «наше все», а в современной экономике «наше все» – это человеческий капитал, социальный капитал, организационный капитал, множество взаимосвязей между участниками сложноструктурированного экономического механизма.

И сегодня к деньгам возвращается их исходная функция – быть просто механизмом измерения. Они выступают как сугубо информационный объект, который предназначен только для того, чтобы сопоставлять стоимость разных объектов. Мы за 150 лет индустриального развития привыкли к важности финансового капитала настолько, что стали его абсолютизировать. А сегодня оказывается, что экономика только на финансовом капитале не работает, ей нужен другой капитал – капитал человеческий, креативность.

Человеческий капитал первичен, а финансовый капитал – лишь приложение к нему. И в этом смысле я думаю, что Россия имеет потрясающие перспективы, поскольку у нас очень креативные люди и очень приличное по мировым меркам образование. И даже несмотря на весь негатив, который мы сегодня получили в образовании (а мы сейчас расхлебываем то, что было заложено в 60–70-е гг., а вовсе не в 90-е), тем нем менее наше образование – это образование мирового уровня. И мы просто обречены быть успешными в технологическом бизнесе.