Аварийный ход

В режиссерском дебюте «Отрыв» (2007) Миндадзе пытался сделать то же самое: герой приезжал встречать кого-то в аэропорт; самолет падал за кадром, а в кадре оказывались люди, запертые внутри трагедии, как звери в клетке. Состояние диктовало язык, совсем не похожий на почерк Вадима Абдрашитова, экранизировавшего прежние сценарии Миндадзе: камера металась, ошметки фраз выплевывались так, что казалось, звукооператор напортачил. Тогда попытка удалась не вполне, теперь Миндадзе ударил в ту же болевую точку намного сильнее и точнее. И дело не в том, что там был самолет, а тут реактор. В «Отрыве» режиссер мучительно, трудно искал прием, в новом фильме нашел.

Герой «В субботу» все время бежит: в сумерках за машиной начальства к четвертому энергоблоку, где только что рвануло, оттуда на рассвете – в общагу к подруге, с ней – на поезд, пока еще можно уехать.

Уехать нельзя – не потому, что у подруги на бегу сломался каблук, а потому, что трагедия – клетка и горкомовский инструктор Валик (Антон Шагин) – в этой клетке зверь. А никто вокруг еще ничего не знает, панику сеять нельзя, в Припяти суббота, и ошалевший Валик, уже хвативший убойную дозу, расталкивает выходную толпу, тащит за собой неверящую Веру (Светлана Смирнова-Марцинкевич), а каблук-то сломался, а в универмаг румынские туфли завезли, и паспорт Верин отдан в залог, а куда без паспорта уедешь, а в ресторане на свадьбе друга лабают бывшие приятели Валика, авансом заплачено, надо отбить, а ударник уже в лежку, Валик, выручай по старой памяти, и Валик долбит по барабанам, Вера поет, и суббота закручивается и ухает в реактор свадьбы-гулянки, неуправляемой, как взбесившийся плутоний, из воронки вырываются запертые дружбы, обещания, старые счеты, такие вроде бы бессмысленные на фоне горящего четвертого блока, но все это как в дурном сне, когда бежишь, а ноги вязнут, ватные, не свои.

Румынский оператор Олег Муту снимает с руки, длинными планами, крупными планами, идеально ловит ритм обрывочных миндадзевских реплик, ритм бега и ритм одышки, у него и паузы такие, как будто под ложечкой закололо. Эти ритмические сбои режут тщательно сконструированный хаос на куски разной длины и плотности, а еще отмечают точки невозврата: не когда за поездом бегут, а когда туфли долго мерят.

Хотя главная точка, конечно, пройдена еще до начала забега. Но режиссера занимает не обреченность, его завораживает сумасшедшая человеческая энергия, которая вырабатывается в момент катастрофы. Тот ужас и экстаз, с которым человек глядит в самого себя и в мир, как в отверстый реактор. Не для того, чтобы ответить на какие-то главные «почему?» и «зачем?», а потому, что отвернуться уже невозможно.