Саморазрушение власти: Все позволено

Случившаяся 9 мая авиакатастрофа вертолета, на борту которого находился губернатор Иркутской области, подтверждает: несмотря на аналогичные инциденты в недалеком прошлом (последний из которых произошел на Алтае лишь четыре месяца назад), представители российской властвующей элиты продолжают нарушать закон и правила даже тогда, когда это представляет прямую угрозу их собственной жизни. Рейс вертолета был не зарегистрирован должным образом, а его пассажиры, по некоторым данным, занимались браконьерством – охотой на медведя. Единственным ответом на естественный вопрос «почему?» в этих условиях видится отсутствие сколько-нибудь значимых ограничений их своеволия. Принцип «все позволено», сформулированный еще Иваном Карамазовым, оказывается вполне уместным для описания действий представителей властвующей элиты. Если границ дозволенного не видно, то выяснение того, «как далеко можно зайти», становится для них своего рода спортом.

Власть исполнительная и Власть верховная

Истоки вседозволенности уходят глубоко в русскую историю. Русская политическая мысль сформулировала понятие Верховной власти, которая находится выше каких-либо «частных» властей – исполнительной, законодательной и судебной, а также вне каких-либо «мирских» ограничений. Как утверждал русский философ конца XIX в. Лев Тихомиров, «правительство <...> организуется Верховной властью, но не есть сама Верховная власть, а только орудие ее». Попытки ограничить Верховную власть подрывают сам ее принцип: их успех означал бы отказ от притязаний на верховность.

Если до революции воплощением Верховной власти являлся монарх, то в современной российской политической системе эту роль выполняет президент и его администрация. Один из экспертов, тесно с ней сотрудничающий, так оценил ее место в системе прочих институтов власти в интервью, проведенном в 2006 г. в рамках исследования среды российской государственной службы группой ученых в составе Натальи Апариной, Евгении Гвоздевой, Светланы Глинкиной, Карин Клеман, Галины Медведевой и автора: «Вы знаете, администрация президента и президент <...> Я не считаю, что это исполнительная власть. Это больше, чем исполнительная власть, это – высшее политическое руководство». Властный тандем президента и премьер-министра, возникший после президентских выборов 2008 г., сделал Верховную власть менее однородной и централизованной, но оставил в неприкосновенности ключевой принцип ее абсолютного верховенства.

Переходя от абстрактных рассуждений к прагматическим, можно сказать, что близость к Верховной власти наделяет человека рядом привилегий. В частности, эта близость ставит его над законом. Любой чиновник, пусть даже и не высокопоставленный, администрации президента наверняка согласится со словами своего бывшего коллеги: «Кремлевское удостоверение дает много преимуществ, ощущение легкой безнаказанности» (интервью 2008 г. из того же проекта). Что же говорить не о простых чиновниках из АП, а о действительных «небожителях»? К слову, в обеих авиакатастрофах этого года фигурировали как раз такие люди: представитель президента и губернатор. Если в начале ХХ в. губернаторы подчинялись Министерству внутренних дел, то сегодня они приписаны напрямую к органу Верховной власти (губернатор Иркутской области был назначен на должность президентом в апреле 2008 г.).

Власть и авторитет

Близость к Верховной власти тем не менее не гарантирует авторитета. Более того, неограниченный характер Верховной власти затрудняет ее конвертирование в авторитет как «скромную», ограниченную власть, способную вызывать добровольное подчинение. Чтобы превратиться в авторитет, власть должна обладать легитимным характером, т. е. соответствовать внешним по отношению к ней и независимым от нее критериям, установленным законом, традицией, мнением большинства населения, выраженным в ходе всеобщего голосования, и т. д. Иными словами, авторитет не может претендовать на абсолютное верховенство и неограниченность.

Русская же власть, по мнению Юрия Пивоварова и Андрея Фурсова, «не нуждается в представлении другой вещи», находя обоснование в себе самой. В этой связи неудивительно, что по сравнению с английским и другими западноевропейскими языками слово «авторитет» используется в русском языке значительно менее интенсивно и в более ограниченном числе смыслов. Например, государственные органы на английском языке называются authorities, тогда как на русском – «власти», что подчеркивает их производный характер от неограниченной, самодостаточной Власти. Простейший поиск в Google подтверждает, что относительная частота использования слов «власть» и «авторитет» в русском и английском языках разнится. В последнем случае authority используется почти в два раза чаще слова power, чем в первом.

В этой связи отдает черным юмором тот факт, что авторитетами в российском контексте называют не представителей государства, а лидеров традиционного криминального мира – «воров в законе», «положенцев» и «смотрящих», причем именно потому, что их власть над остальными обитателями этого мира как раз жестко ограничена особым «законом», т. е. совокупностью «понятий». Восприятие власти как бремени, как ответственности, а не как повода к получению привилегий еще в конце 1990-х гг. было достаточно распространенным в этой среде, как показало мое исследование «Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до государственной власти» (М.: Инфра М, 2001).

Как ограничивалась власть

Если закон не является эффективным ограничителем власти, будучи ее простым продуктом, то есть ли шанс поднять авторитет ее представителей, не обращая их одновременно в криминальную веру? Дореволюционные философы и государственные деятели подчеркивали, что единственным ограничителем Верховной власти является объединяющая нацию идея. Тихомиров в этой связи говорит, что «Верховная власть <...> ограничивается лишь содержанием своего собственного идеала».

С национальной идеей как потенциальным ограничителем власти сегодня тоже проблемы. Попытки ее сформулировать предпринимаются как раз с подачи администрации президента, точнее – идеологического блока этой структуры. Попытка введения в повседневное употребление термина «суверенная демократия», инициированная в 2006 г. одним из официальных идеологов, тому яркое подтверждение. Если бы этим попыткам сопутствовал успех, то национальная идея, подобно закону, была бы продуктом Верховной власти, а не ограничивающим ее фактором. Однако, даже по данным близких к Верховной власти исследовательских центров, национальная идея в такой форме пока не воспринимается представителями элиты, без одобрения которых ее трудно «понести в массы». Лишь 40% опрошенных в 2007 г. членов политической, деловой, духовной и интеллектуальной элиты признают полезность идеи «суверенной демократии», тогда как 54% относятся к ней скептически.

Остается саморазрушение власти как ее потенциальный ограничитель. Этот процесс можно наблюдать как на микро-, так и на макроуровнях. В самом начале было отмечено, что индивидуальные попытки носителей Власти понять, «как далеко можно зайти», становятся опасными для них самих. Достижение такими попытками критической массы может привести к обострению чувства собственного самосохранения в форме добровольного ограничения власти. На макроуровне Верховная власть систематически воспроизводит риск непредсказуемого и неконтролируемого протеста против нее людей, чью власть – способность к автономным и ответственным действиям в повседневной жизни – она монополизирует. События в июле 2008 г. в Монголии и в апреле этого года в Молдове – тому подтверждение. Продолжающийся кризис, выход из которого так же требует инициативы не только «наверху», но и «внизу», тоже не следует сбрасывать со счетов. Так что поводов для прагматического движения к превращению Власти в авторитет сегодня предостаточно.