Уроки кризиса: Норвежская копилка
Много или мало накоплено Россией за межкризисное десятилетие благоприятной ценовой конъюнктуры и, главное, все ли делалось рационально, можно понять только в сравнении. Десять лет назад в структуре нашего экспорта сырье занимало 39%, а цены на него были даже не сегодняшние, а куда хуже. Впрочем, для Норвегии, у которой на сырье приходились тогда очень похожие 43% экспорта, конъюнктура была той же, а условия добычи – значительно хуже, ведь норвежская себестоимость была и остается заведомо выше российской. На это, впрочем, можно возразить, что прокормить 4,6 млн норвежцев проще, чем 140 млн наших граждан. Но здесь стоит учесть и тот факт, что номенклатура российского сырьевого экспорта напоминает таблицу Менделеева, чего о Норвегии явно не скажешь. Да и нефти и газа у нас даже в 1998 г. добывалось вчетверо больше. В целом же уровень зависимости экономик двух стран от сырьевого экспорта можно считать вполне сопоставимым.
За десятилетие, прошедшее с 1998 по 2007 г., добыча нефти в России выросла на 61%, газа – на 10%, а в целом нефти и газа – почти на 30%. Норвегия же сократила добычу нефти на 20%, зато газа, более устойчивого к ценовым перепадам, сегодня добывает вдвое больше. Совокупная добыча углеводородов в Норвегии выросла лишь на 5%, что значительно меньше российских темпов роста, которыми мы так привыкли гордиться.
Естественно, что российский экспорт в денежном выражении за эти годы вырос значительно больше норвежского (4,9 раза против 3,4). При этом сырьевая составляющая экспорта у обеих стран остается примерно одинаковой (уже более 60%). На этом сходство заканчивается. Положительное сальдо торгового баланса Норвегии за эти годы выросло в 19 раз, а у России – менее чем в пять. И вклад чистого экспорта в ВВП у двух стран разнится столь же значительно. Десять лет назад в России этот компонент составлял 6,7%, а у Норвегии – лишь 1,8%. Сегодня картина принципиально иная: 8,7% у России против 16% (!) у Норвегии. При этом доли и потребления домашних хозяйств, и накопления основного капитала в ВВП у обеих стран стали примерно равными.
По сути, ростом импорта в 4,4 раза за 10 лет (против 2,1 раза у Норвегии) была «съедена» значительна часть благоприятной ценовой конъюнктуры. А о том, насколько много «осталось», можно судить по размерам стабфондов. По состоянию на конец 1998 г. у Норвегии он составлял $22,5 млрд, у России в то время были одни долги. К началу нынешнего года наши северные соседи накопили $329,2 млрд, мы же – вдвое меньше, $156,8 млрд. При этом Норвегия сегодня добывает уже в пять раз меньше и явно не спешит экстенсивными методами форсировать добычу.
На это опять можно возразить, что Россия первоначально расходовала накопления на погашение внешнего долга, избавляя будущие поколения от тяжелого бремени прошлого. Действительно, госдолг Норвегии по состоянию на конец 2007 г. достиг $179 млрд, а России – только $46,4 млрд. Но то, что еще совсем недавно представлялось в качестве неоспоримого достоинства, сегодня обернулось серьезными проблемами. Норвежские корпорации и банки за этот период накопили $185,5 млрд долгов, а их российские коллеги – в 2,3 раза больше, $417,2 млрд. И в нынешней ситуации российское государство вынуждено фактически брать на себя ответственность за их погашение, используя для этого средства все того же стабилизационного фонда. В итоге накопила Россия значительно меньше, а задолжала существенно больше. Ведь стабфонд по своей природе – это не деньги правительства (как было в России в начальный период его формирования), а накопления всего общества.
Норвегия, казалось, вела все эти годы более рискованную политику заимствований – отношение государственного и корпоративного внешнего долга к ВВП на конец 2007 г. составляло 126% против 36% у России. Однако в итоге у Норвегии стабфонд покрывает долг на 90,3% (а по нынешним временам это самая серьезная гарантия стабильности), а у России – только на 33,8%. Конечно, можно вспомнить и о золотовалютных резервах, размер которых у России сопоставим с размером стабфонда. И если просуммировать объем обеих «копилок», выяснится, что у Норвегии сбережения превышают внешний долг на 1%, у России – на 3%. Только вот золотовалютные резервы нужны прежде всего не для погашения внешнего долга, а для обеспечения стабильности обменных операций, будь то валютные интервенции или финансирование импорта.
Уже очевидно, что последствия дефолта государства 1998 г. для реального сектора экономики менее опасны, чем угрожающие сегодня России корпоративные дефолты. А практически не покрытый стабфондом корпоративный внешний долг служит серьезным препятствием и для девальвации рубля, за плавность которой сегодня критикуют Центральный банк.
Наш сравнительный анализ ни в коей мере не подвергает сомнению саму идею формирования стабилизационных, суверенных и иных демпфирующих колебания внешней конъюнктуры фондов. Но жесткая бюджетная политика, во-первых, не должна означать полного сворачивания программы внешних заимствований, а во-вторых, требует распространения на компании с государственным участием. Невыполнение первого условия приводит к необходимости одалживать деньги по высоким ставкам на фоне снижения рейтинга, а невыполнение второго – не уменьшает, а увеличивает обязательства государства. Опыт сходной с российской экономики Норвегии показывает, что другой путь может оказаться более эффективным.