Россия: Войти с крыльца

Судя по дискуссии на недавнем заседании кабинета Виктора Зубкова, посвященном развитию инноваций, вопросы диверсификации российской экономики по-прежнему обсуждаются вне глобального контекста. Точнее, без ясного осознания той новой исторической реальности, в которой оказался мир в XXI в. Это сбивает точки отсчета, искажая систему ориентиров, закладываемых Минэкономразвития и правительством в Концепцию развития России до 2020 г.

Понятно, глобализация и цифровые технологии ускорили все жизненные циклы и сжали время, что вызвало фундаментальные сдвиги в мировом развитии. Труднее представить другое: произошла не просто смена эпох, а своего рода «перезагрузка» самой матрицы развития.

Новая матрица

Во-первых, мировое пространство изменило свое строение и стало сетевым. В политическом пространстве роль основного структурообразующего звена постепенно переходит от суверенных государств к «внесуверенным» сетевым сообществам. В экономическом – от промышленных отраслей к сетевым кластерам, построенным на транслокальной кооперации представителей разных отраслей. В центре таких кластеров не головные компании, а виртуальные площадки, где происходит обмен знаниями и генерирование инноваций. Дальнейшее объединение кластеров в сети ведет к образованию глобальных сетей поверх госграниц стран и территорий. Это сопровождается десуверенизацией мировой экономики (эрозией Вестфальского миропорядка) и одновременно ее регионализацией на новых принципах (регионы не как административные единицы, а как сетевые трансграничные образования). Причем благодаря интернету мировая экономика становится абсолютно прозрачной и, как следствие, гиперконкурентной. В разрезе она похожа на многослойный пирог, где на каждом уровне связей кооперация сочетается с конкуренцией.

Во-вторых, изменился сам способ производства: индустриальная парадигма развития уступила место постиндустриальной, имеющей иные движущие силы и правила игры. Главным фактором производства стало знание, фактором конкурентоспособности – непрерывность нововведений (вместо экономии на масштабах), основой устойчивого роста – опережающий рост инвестиций в человеческий капитал (вместо расширения основного), а приоритетом в вопросах безопасности – скорость в инновациях, т. е. контроль над временем (вместо контроля над суверенной территорией).

В-третьих, гиперконкуренция не оставила шансов для догоняющего индустриального развития. Три центра экономической силы (США, Евросоюз и Восточная Азия) по-прежнему сохраняют свое влияние, но мир стремительно поляризуется на развитый и потерянный – на тех, кто успел перейти к инновационному росту, и тех, кто этого не успел и потому становится маргиналом.

Наконец, радикально меняются ориентиры политики роста. Технологии обновляются так быстро, а структура глобализированных рынков так усложняется, что государство уже не в состоянии определять для бизнеса оптимальные инвестиционные приоритеты (как оно это делало в индустриальную эпоху в догоняющих странах Азии и Латинской Америки). Вопреки распространенным в России представлениям (от Минэкономразвития до Торгово-промышленной палаты) прямое поощрение властями отдельных отраслей и конкретных «прорывных» технологий отходит сегодня на второй план, а работу по оптимизации производственной структуры выполняет сам рынок – в ходе конкурентных взаимодействий и кластеризации экономики. Это означает, что все большую роль в повышении конкурентоспособности экономики играет ее институциональное устройство – а вовсе не структурные реформы, целенаправленная диверсификация производства и размеры хайтека, как у нас принято считать.

Климат доверия

Особая организация внутрихозяйственных связей давала конкурентные выигрыши еще в индустриальную эру (так, Япония, имевшая горизонтально-интегрированные бизнес-группы, сумела обойти Америку с ее вертикальными холдингами на рынках автомобилей и электроники), а в XXI в. она становится главной для экономического рывка. Например, Финляндия вырвалась в 90-е гг. в технологические лидеры вовсе не потому, что развивала станкостроение или авиацию, а потому, что создала «реактивную» систему образования и климат особого доверия. Эта маленькая страна продемонстрировала миру, как быстро можно обратить институциональные нововведения в фактор накопления знаний, а знания – в ускоренную экономическую трансформацию и рост. Точно так же Голландия сошла с сырьевой иглы не потому, что бросила все силы и средства на индустриализацию, а так как создала конкурентную среду и эффективные институты.

Иначе говоря, классическая (вертикальная) промышленная политика с ее ставкой на отрасли-лидеры, масштабы производства и достраивание индустриальной базы уходит в прошлое. Для перехода к инновационному укладу нужна новая промышленная политика, где у государства совсем иные задачи – поощрять ростки кооперации и кластерные инициативы, помогать бизнесу (особенно малому) в поиске партнеров, создавать конкурентные стимулы для «плетения» сетей. Эта новая политика (она же инновационная, или кластерная) именуется горизонтальной, так как строится на равноправном партнерстве государства и бизнеса. Причем, как показывает успех скандинавских стран, лидерами в росте конкурентоспособности оказываются те, кто опирается на модель тройной спирали (Triple Helix Model) – партнерское сплетение государства, бизнеса и науки. Повторяя строение молекулы ДНК, эта социальная конструкция дает особую устойчивость и мобильность в глобальной конкуренции.

Все эти принципиальные перемены пока не воспринимаются в России всерьез – в отличие от споров о судьбах машиностроения, о вчерашней Японии (поотраслевая индустриализация) или Южной Корее (взращивание крупных игроков). Не сказать, что власти не понимают угрозы: теряя сырьевые источники роста и не имея современных, Россия тем самым выпадает из новой реальности. Но они держатся за старые догмы, объясняя замедленный рост инноваций чем угодно («голландская болезнь», безответственность бизнеса и т. п.), но только не изъянами в своем политическом курсе.

Черный ход или крыльцо

Между тем программно-целевое финансирование НИОКР (при явном нежелании бизнеса вступать с государством в долю) еще не является фактором накопления знаний, а курс на рецентрализацию и стягивание экономики под контроль отраслевых госхолдингов вообще несовместим с движением в сторону инноваций. Начавшийся строительный бум и намеченные меры производственной модернизации (закачка госсредств в ВПК и автопром, создание особых зон и др.) никак не решают проблемы, а лишь поддерживают зависание России между постиндустриальной Европой (от которой она политически отклонилась) и индустриальной Восточной Азией (к которой она политически тяготеет).

Однако ни догоняющий путь Индии, ни индустриальный опыт Китая (в расчете стать для Европы такой же «фабрикой», какой Китай является сегодня для США) для России не подойдут. Не пройдет и набирающая силу попытка ворваться в развитый мир с черного хода – путем скупки нашими госмонополиями наукоемких зарубежных активов. Единственный шанс удержать место в глобальной экономике – это сразу и правильно настроиться на постиндустриальную парадигму. Именно такой шанс и дает глобализация: перелицовывая конкурентные плюсы и минусы и устраняя понятие периферии, она позволяет сделать рывок любому, кто начал реально придерживаться ее ценностных стандартов (транспарентность, надежность, горизонтальные связи, широкая международная кооперация и др.).

Это значит, что для подлинной стабильности и избежания нарастающего отставания России потребуется «перезагрузка» и внутренней, и внешней стратегии. Во-первых, вместо ставки на агрессивные госхолдинги ей нужно быстрее перейти к кластерной политике, чьи принципы отрабатываются сейчас в ЕС и странах «большой семерки». Во-вторых, вместо иллюзии партнерства с Китаем быстрее вернуться к политике «европейского выбора» и, кооперируясь с технологическим мотором Европы (а это скандинавско-балтийский полюс роста), вместе войти в развитый мир с крыльца.