Свет выключен
Спектакль Малого драматического театра привезли в Москву на фестиваль “Сезон Станиславского”, и вполне вероятно, что здесь и сейчас он выглядит иначе, чем на мартовской премьере в Петербурге.
Тогда Дмитрий Циликин писал в “Ведомостях” о личных, интимных режиссерских сюжетах “Лира”.
Что сцена МДТ в спектакле изображает именно сцену МДТ (декорация Давида Боровского – скорее изнанка: просто сбитые крест-накрест доски, какими укрепляют, допустим, контейнеры).
Что Петр Семак, отпустивший седую бороду, в роли Лира очень похож на самого Льва Додина.
Что начальный эпизод с дочерьми и разделом королевства отчетливо напоминает кастинг: Лир сидит спиной к залу на складном режиссерском кресле и слушает речи Гонерильи, Реганы и Корделии, ожидая не искренности, а формального притворства.
Что все необыкновенно интересно (прежде всего тем, для кого Малый драматический – важная часть зрительской биографии), но в этом смысле удалось первое действие, а вот второе – нет.
Итак, перед нами додинские “8 1?2”? Жуть. Спектакль-то беспросветный.
То ли в Москве не так заметны внутритеатральные сюжеты этого “Лира”, то ли за полгода, прошедших после премьеры, спектакль и впрямь изменился, но удар под дых получаешь тут уже после антракта.
А в первом действии хочется сухо отмечать лаконичность и четкость постановочной работы. Отсечено все, что может отвлечь от сюжета. Даже текст – не стихи, а прозаический подстрочник (перевод Дины Додиной): ну наконец-то сделан этот простой и принципиальный жест; как же надоела мешанина из разных переводов, которой грузят уши все современные постановщики Шекспира! Линии отношений между персонажами прочерчены не просто внятно – кажется, всякая эмоция попадает в паз и по кратчайшей, видимой глазом прямой достигает адресата. Так оставленная без приданого Корделия (Дарья Румянцева) диагональю режет сцену, чтобы прижаться к давно выбранному ею жениху – герцогу Бургундскому (Алексей Зубарев), а тот спокойно говорит: нет, без приданого не возьму. Так Глостер (Сергей Курышев) брезгливо отталкивает окровавленную руку побочного сына Эдмонда (Владимир Селезнев): белый платок он достал не для перевязки, а чтобы подобрать с пола кинжал – улику. Так Лир, уже смертельно оскорбленный Гонерильей (Елизавета Боярская), все равно сжимает ее в объятьях.
Содрать коросту метафор, оставить только костяк – вот, кажется, метод этого спектакля. Голый человек на голой земле должен быть именно раздет донага – в сцене бури, глядя на вымазанного в грязи Эдгара (Данила Козловский), Лир сбрасывает с себя всю одежду и требует того же от спутников – Кента (Сергей Козырев) и Шута (Алексей Девотченко). Судьбы Лира и Глостера должны не просто рифмоваться – Петр Семак и Сергей Курышев играют почти зеркальных двойников. Ага, вот мы уже и добрались до второго действия.
Сцена бури, не дающаяся нынче никому, проходит будто специально тихонько, это еще не кульминация, а только подготовка. Точка необратимости – эпизод ослепления Глостера, когда на сцене резко гаснет свет. Проще некуда, но Лев Додин мощно строит на этом приеме весь финал: остаток спектакля крошится на вспышки, расцветает безумием – кажется, все теперь происходит только в голове Лира. Сюжетная логика больше не нужна, власть над ней – такая же иллюзия, как власть над судьбой. Киношный монтаж: затемнение, следующая сцена. Эдмонд раздвигает ноги Гонерилье; затемнение; зарывается в лоно Реганы – она в таком же белом подвенечном платье, она кричит: “Отец, отец!”
Нет, это не пахнет Фрейдом. Нечленораздельное, почти животное отчаяние. Сила, разум, могущество – какие непрочные, жалкие вещи. Последние вспышки сознания – только похоть и нежность, нежность и похоть. Дальше – ладно бы молчание. Просто тьма, тьма, тьма.