“Не верю в грязные кеды”

В конкурсе открывающегося сегодня 63-го Венецианского кинофестиваля Россию будет представлять фильм Ивана Вырыпаева “Эйфория” – история любовной страсти на фоне эпических степных пейзажей. Как и “Возвращение” Андрея Звягинцева, три года назад получившее в Венеции два “Золотых льва”, это дебют. До “Эйфории” актер и драматург из Иркутска Иван Вырыпаев заработал известность в театре, поставив по собственным текстам спектакли “Кислород” и “Бытие № 2”, которые вывели его в ряд лидеров российской новой драмы. Дебютный фильм Вырыпаева уже отмечен специальным дипломом жюри сочинского “Кинотавра”. Перед международной премьерой “Эйфории” Иван Вырыпаев ответил на вопросы “Ведомостей”.

– Одни считают вас человеком наивным и не знакомым с современным киноконтекстом, другие утверждают, что вы сознательно подражаете западному авторскому кино...

– Мнения на самом деле два: одни говорят, что мой фильм – шедевр, обогнавший свое время, а другие – вот то, что вы сказали. У меня есть третье мнение, и пусть оно останется при мне. Меня нельзя назвать человеком непрогрессивным в кино, потому что наше кино отстает от театра лет на восемь. Успехи нашего коммерческого кино – это прекрасно, мы все им очень рады, но прогрессивных фильмов – их очень мало! То, что сегодня происходит в кино, напоминает 1999 г., возникновение новой драмы в театре. У меня случилось дежавю на премьере фильма Кирилла Серебренникова “Изображая жертву”. Я тогда подумал: “Кирилл один раз уже так делал, когда делал “Пластилин”. Спасибо большое Кириллу за этот фильм, но я по реакции зала понял: люди это еще только увидят, а я уже видел.

Кино просто отстало от театра. У нас есть Илья Хржановский – это вот раз. Ну Боря Хлебников есть, Звягинцев, Светлана Проскурина. Но этого мало. О каком прогрессивном кинематографе тут говорить? Нет, состояние нашей культуры... Я не ною, я еще не старик. Я просто этим занимаюсь в театре и всегда считаю себя на каких-то передовых позициях. Мы все-таки делаем спектакли и возим их в Европу, и я вижу лучшие спектакли. Я читаю современную литературу, я – современный человек, мне никто не расскажет о какой-то прогрессивности, когда ее нет.

Я хочу быть правильно понятым. Я знаю, что прогрессивное кино есть, но его нет в прокате. Его нет как общего явления. Мы не видим этих фильмов, а спектакли новой драмы еще и кассу приносят. На них билетов не достать.

– Так вы все-таки старались подражать кому-то из любимых режиссеров?

– В моем фильме нет ни одного повторения. Там есть просто художественный образ, который развивается. Мне один человек сказал: “Знаешь, герой у тебя в лодке плывет, как у Джармуша в “Мертвеце”. Я и отвечать на это не стану, потому что это полная глупость! Тогда Джармушу нужно сказать, что у него в лодке плывут, как еще в каком-то там фильме... Есть 150 фильмов таких. Тот способ восприятия, на который я ориентируюсь в “Эйфории”, – он очень трудный. То есть, он очень простой, но и очень трудный, у зрителя должен произойти один щелчок в голове. Я как бы экраном разговариваю с залом. Я так и спектакли делаю. Я не верю в натурализм и в псевдореализм – “у нее должны быть грязные кеды...”. Я не верю в грязные кеды. Я верю в безусловность темы, в безусловность высказывания. Искусство безусловно, в нем само слово “смерть” сильнее, чем изображение смерти. “Эйфория” – это попытка сделать трагедию. По жанру это миф, и там есть свои мифические законы.

Если и говорить о подражании и похожести, то надо сказать о “2046” Вонга Кар-Вая. Подражание приемам – это вообще не разговор. Если у меня здесь дерево, то я никогда не откажусь от дерева из-за того, что оно есть в другом фильме. А “2046” для меня многое подтвердил в том, что я хотел бы делать.

– Вы ориентируетесь на Вонга Кар-Вая, но для западного зрителя ваш фильм, скорее всего, станет “типичным отражением современной России”. Вы к этому готовы?

– Мы, во-первых, не знаем, как “Эйфорию” будут воспринимать. Вы знаете, я даже куплю билет и полечу куда-нибудь просто ради интереса. Я не хочу больше свой фильм смотреть, но вот один раз в простой кинотеатр я прилечу. Просто зайду с билетом и посижу. Это будет большой урок. А Венеция – это все-таки не простой зритель. Там сидят специалисты. Некоторые “Эйфорию” смотрели, я уже какие-то мнения знаю. Фильм, хотя и про русских людей, но он не построен на особенностях национальной охоты или рыбалки. В древнегреческом мифе тоже есть что-то чисто национальное – слова “оливки” и “Эгейское море”, но мы ведь как-то понимаем этот миф! А в “Эйфории” есть элемент печальной русской действительности. Мне тут сказали: “У них ведь даже нет мобильного телефона”. Ну что ж, Россия у нас бедная. Мы же не можем ее приукрасить.

– Как и когда у вас родилась идея “Эйфории”?

– На Дон меня привезла Полина Агуреева (исполнительница главной женской роли в “Эйфории”, актриса Мастерской Петра Фоменко. – “Ведомости”) за год до съемок фильма. В этом фильме, кстати, я с ней в соавторстве, она принимала в нем активное участие. А тогда мы просто поехали посмотреть Дон, жили в палатках. И там у меня в одну секунду родилась идея этого фильма. Я, конечно, понял сразу “Тихий Дон”. Фильм не имеет к роману отношения, просто сама энергия похожа. Я сразу понял, что в такой энергии, в таком безумии живут люди очень страстные. Они страстные и необузданные, но у них нет самосознания. И вот об этом фильм.

– Вы в кино непрофессионал, да и среди ваших героев есть несколько непрофессиональных актеров. Вам это мешало или помогало? И насколько органично совершился для вас переход из театра в кино?

– Я не профессиональный кинорежиссер, и это наверняка видно. Но я – за профессию. А перехода из театра в кино у меня никакого не было. Я делал этот фильм так же, как свой спектакль. Я не вижу никакой разницы между театром и кино, кроме технологической. Отличие в одном: кино – это изображение, фотография, а театр – это текст и энергия произнесения текста. К сожалению, у нас сейчас все смешалось. У нас на сценах в основном идут фильмы, а в кино – спектакли. На игру актеров я посмотрю в театре, в театре актер интереснее – и зачем мне видеть, как он играет в кино? В кино я хочу увидеть живопись. Так было с фильмом “2046”. Я следил за сюжетом, потом мне стало скучно: там вообще ничего невозможно было проследить. А потом я подумал, что надо просто смотреть. Я поэтому и покупаю билет в кинотеатр: я хочу увидеть изображение, а бытовая история мне неинтересна.

– Значит ли это, что на коммерческое, развлекательное кино вы не ходите?

– Нет, хожу. Когда я говорю о кино как о чуде, то, например, фильм “Кинг-Конг” мне очень подходит. Я просто в восторге от фильма Питера Джексона “Кинг-Конг”! Он очень серьезный, авторский. Это, конечно, арт-хаус. Первый в истории кинематографа арт-хаус за такие сумасшедшие деньги. Человек рассказывает о любви мужика-гориллы и хрупкой женщины – это же чудо! Мне понравился “Властелин колец – 3”. Правда, впечатление от произведения, которым ты в молодости болел, оно очень сильное. Не про эти кольца же оно... Самое плохое кино – это простые боевики и наши бытовые драмы. Это вообще мне непонятно, когда он ее любит и ездит к ней на троллейбусе... Или когда ходят и разбираются, кто кому оружие продал, – ну, это вообще ерунда.

– От чего вы испытываете эйфорию – от просмотра или от съемок фильма?

– Кино – это мука. Я без удовольствия работаю. Про эйфорию я прочитал в справочнике по психиатрии, случайно: это необъяснимое чувство восторженности. Необъяснимое, поэтому это – болезнь, отклонение от нормы. У меня эйфории нет. Бывает хорошее настроение, но оно всегда с чем-то связано.

– Как же вы работаете без удовольствия?

– Я нахожусь на службе. Я все-таки не считаю художников выдающимися людьми. Художник – это очень скромный человек. Он обслуживает тему, данную ему пространством. Человек не может прожить без нефти и угля, и без искусства не может прожить. Просто это мало кто понимает. Культура – это то, что эмоциональным способом формирует мысль, а я эту философскую мысль упаковываю. Я заставляю человека, который придумывает открытия про ядерную энергию, вдохновляться этой философской мыслью. Мне, конечно, в театре и кино комфортнее, чем если бы я грузил уголь, и я, кроме искусства, ничего не умею делать. И я как-то работаю, собравшись.