“Репетиция напоминает секс”
К началу нового сезона режиссер Кирилл Серебренников готовит пятую (всего за три года!) постановку на сцене МХТ – “Господ Головлевых” с Евгением Мироновым в главной роли. А в сезоне прошедшем Серебренников был нарасхват. Публика рвалась на его “Лес” в МХТ и “Голую пионерку” в “Современнике”. С режиссером работали Марина Неелова, Олег Меньшиков, Дмитрий Назаров, Андрей Мягков, Наталья Тенякова, Чулпан Хаматова. Его спектакли демократичны, нравятся широкой публике и вызывают споры среди профессионалов. Последние, впрочем, в этом году оказались единодушны: “Лес”, за который Серебренников получил недавно премию “Хрустальная Турандот”, лидирует и в рейтинге московских критиков, опубликованном на интернет-сайте “Театральный смотритель” (www.smotr.ru). Перед началом нового сезона Кирилл Серебренников ответил на вопросы “Ведомостей”.
– Признайтесь, Кирилл, как вам удалось стать для МХТ самым востребованным режиссером? Наверняка применили хитроумную стратегию. На что купился Табаков?
– Знаете, у меня стратегия одна: не использовать никаких стратегий. Очень не люблю устраивать психологические ловушки, вести себя каким-то особым образом, желая понравиться. Я стараюсь быть честным с теми людьми, с которыми вступаю в деловые отношения. И сотрудничество со столь непростым по всем своим составляющим театром, как МХТ, стало возможным, наверное, как раз потому, что я меньше всего руководствуюсь принципом угодить. Я просто работаю – и все.
– Итак, недавно вы занялись постановкой “Господ Головлевых”. А не опасаетесь, что Евгений Миронов – слишком светлая, позитивная натура, чтобы убедительно изобразить такую бородавку на теле человечества, как Иудушка?
– Во-первых, Женя очень большой актер. К тому же он, по-моему, и сам понимает, что после Мышкина ему нужна как раз такая роль. Грубо говоря, Иудушка – это Мышкин наоборот. Достоевский представил в своем князе светоносную сторону русской души, а Салтыков-Щедрин (он ведь Достоевского на дух не переносил) – тот как раз исследовал темную ипостась “нашего человека”. В этом великом романе столько правды про нас, что эту правду в таком концентрированном виде трудно воспринимать, вернее, слишком больно. Но ввиду того, что у нас за 150 лет ничего не изменилось, то и актуальность этого текста первостепенная. Хотя могу сразу сказать – спектакль будет очень непростой и для актеров, и для зрителей.
– Но, как ни странно, с Иудушкой, сжившим со свету всю семью, в финале романа вдруг происходит непонятная перемена, попытка покаяния. Неужто вы верите в духовное преображение монстра? А может, для вас важнее мысль о религиозном ханжестве или тема распада семьи как симптом и особенность настоящего времени?
– Нет, про распад семьи мы другой спектакль делали – “Мещане”. Головлев – человек, который построил свою жизнь на духовной подмене, на эрзацах. А такая жизнь обязательно разрушится. Это как бы история о строительстве Вавилонской башни... Хотя не стоит подробно говорить о концепции: когда я до премьеры рассказал в интервью про “Лес” и про 70-е гг., то некоторые журналисты не долго думая просто стали повторять мои слова в своих заметках, и получилось, что у нас все вульгарно происходит в совке, хотя юуквального переноса не было.
– А как держится Евгений Миронов? Не диктует своих решений?
– К артистам уровня Жени такие слова неприменимы. Такие артисты для режиссера всегда примерные ученики и настоящие учителя одновременно. Мне неинтересно, если артист сидит, как школьник, и пытает меня расспросами: “А что мне в этой сцене делать?”, “Что я здесь чувствую?”, “Что думаю?” Хотя, конечно, с активным и сообразительным исполнителем порой приходится вступать в хитрую игру, ведь моя работа – переубедить, обратить в свою веру, сообщить актеру некое волнение, научить чувствовать материал. В конце концов я за это гонорар получаю.
– В спектакле “Голая пионерка” вам, наверное, пришлось очень бережно обращаться с Чулпан Хаматовой? Похоже, она как натянутая струна: все время на грани слез, нервного срыва?
– Нет, она очень разная. А глаз блестит потому, что Чулпан постоянно вырабатывает невероятную нервную энергию – совершенно себя не щадит. Иногда кажется, что она фанатик, а иногда – что существо, посланное людям извне (честное слово, там не без этого). Она делает вещи, которые лежат за гранью человеческих возможностей. Вообще-то меня часто спрашивают, как вам работать с Хаматовой, Нееловой, Теняковой…С ними легко. Они многое понимают и в профессии, и в жизни. Актер – такое существо, которым разговаривает время. Он не может быть сам по себе, не может быть нечутким к окружающему миру, к другим людям. Хотя и нарциссов полно. Мне же интересны те, кто ищет смысл, а не упивается собственными успехами.
– Если есть разница между работой с актером-мужчиной и репетицией с женщиной, то что надо сделать, чтобы убедить серьезную актрису в своей режиссерской правоте? Может, рассмешить или встать на колени, как Филатов перед Фрейндлих в фильме “Успех”?
– Да нет, это какая-то ерунда. Мне вообще непонятно, что это вас так интересует – а как вы работаете со звездами? Ненавижу это слово. Влияние шоу-бизнеса? Так вот. Все большие артисты – милейшие и профессиональнейшие люди. Трудно работать с бездарями и лентяями. А с умными, талантливыми актерами (пусть даже и сложными по характеру) – одно удовольствие. Репетиция – это вообще-то таинственная история. Невозможно просчитать, как она пойдет и к какому приведет результату. Ее нельзя заранее спланировать. Она меньше всего похожа на регулярную работу: каждый раз все заново. Когда мы входим в репетиционный зал, мы как бы голые. Там нет никаких авторитетов – никто не народный артист. Все это напоминает секс, соприкосновение обнаженных тел. И невозможно почить на лаврах успеха предыдущей постановки.
– Большинство режиссеров в жизни предпочитают держаться от своих артистов подальше. Вы тоже из их числа?
– Я с артистами не пью, не гуляю, не сплю. В общем, стараюсь дистанцироваться, чтобы не нарушать профессиональную экологию.
– При том что за последний год вы подтвердили свою квалификацию серией очень качественных постановок и давно обзавелись лоббистами из среды влиятельных критиков, жюри “Золотой маски” прокатило ваших мхатовских “Мещан” по всем номинациям. Как считаете, это случайность или заговор?
– Не то и не другое. Я скажу так. Мне достаточно, что этот спектакль отмечен другими театральными наградами, по моим представлениям, не менее престижными: “Чайкой”, “Хрустальной Турандот”. Просто нынешний состав масочного жюри не мог присудить “Золотую маску” Серебренникову ни при каких обстоятельствах. Это не заговор, здесь действуют эстетические разногласия: большинству театральных деятелей, принимавших решение, тот театр, которым я занимаюсь, не нравится. Это нормально. Мне же крайне не нравится театр, за который голосуют они. У нас договор о нападении. Вообще же наличие недругов – вещь в моей работе естественная.
– Вы согласились ставить на фестивале Владимира Спивакова ораторию Онеггера “Жанна д’Арк на костре” с участием Фанни Ардан, а в Мариинском
театре – оперу Верди “Фальстаф”. Вам просто хочется добавить в свой актив новые жанры, или же вы заинтересовались музыкальной и оперной режиссурой?
– Для меня нет какой-то внятной границы между жанрами внутри театра. Любой спектакль строится по принципам музыкальной композиции, просто технология подготовки спектакля –музыкального и драматического – разная. Я не читаю клавир – в музыке мне нужна помощь. Но “Фальстафа” я выучил наизусть. Чтобы ориентироваться в партитуре, мне пришлось в течение нескольких месяцев каждый день (!) слушать эту оперу – я теперь ее всю сам могу спеть. С драмой полегче. Но в результате и то и то – спектакли. Не думаю, что музыкальная режиссура – что-то такое, чего не может постичь человеческий разум. Для профессии мне как раз важно этим заняться, так как раньше я делал совсем другое. Вдруг получится? И потом, с такими мастерами, как Спиваков и Гергиев, очень интересно поработать.
– Если большинство московских театров закрылось на летние каникулы, то чиновничество отдыха не знает. Что вы думаете о ситуации со “Школой драматического искусства”, у которой отняли помещение на Поварской? Это единичный случай или тенденция?
– Знаете, видимо, ситуация в диалоге власти и искусства меняется. И не в лучшую сторону. Пример со “Школой драматического искусства” Анатолия Васильева тому подтверждение. Художника с мировым именем лишили части авторской территории с такой легкостью и быстротой, что просто диву даешься. Я не верю, что это из-за того, что, когда Лужков проезжал мимо, в театре не горели окна. Это кто-то распускает сплетни. Лужков же мудрый государственный человек, а не псих. И трижды отвратительно, что пространство известнейшего в мире театра “уплотнили” якобы в пользу другой театральной организации. Вообще, тот факт, что чиновники научились манипулировать творческими людьми, сталкивая их лоб в лоб из-за “квартирного вопроса”, – это, боюсь, тенденция. И небезопасная. Хуже всего, что мало кто из театрального сообщества – я имею в виду коллег, а не журналистов, публицистов – выразил свое возмущение публично. Это, наверное, можно понять – всем есть что терять: театры, дотации, звания… Но могли бы в крайнем случае устроить какую-нибудь безмолвную акцию в поддержку гонимого собрата – погасить, например, окна всех московских театров на какое-то время. И в знак протеста, и в память о тех прекрасных театральных мгновениях, которые испытывали многие в студии на Поварской. Теперь-то, что бы там ни сделали – открытую площадку или что-то другое, – приличному человеку туда дороги нет.