ИНТЕРВЬЮ: Майкл Калви, соуправляющий партнер Baring Vostok Capital Partners

Майкл Калви стал венчурным капиталистом 10 лет назад, возглавив фонд прямых инвестиций в Россию. Похоже, он не жалеет о том, что переехал тогда в Москву из Лондона. Под его руководством фонды Baring Vostok Capital Partners в несколько раз увеличили свои активы, а на днях Калви запускает третий фонд частных инвестиций с капиталом $400 млн – самый крупный после дефолта 1998 г.

– В феврале вы закрываете уже третий фонд, и он вдвое больше, чем два предыдущих. Куда вы планируете вложить такую значительную сумму?

– Собранные в новый фонд $400 млн будут инвестированы в компании с годовым оборотом от $10 млн на территории России и других стран СНГ.

– Инвесторы те же или появились новые лица?

– В новом фонде около 25 инвесторов – почти в два раза больше, чем во втором. В основном это крупные пенсионные фонды, страховые и инвестиционные компании из Америки, Европы и Азии.

– Какова доля России в портфеле?

– Примерно 85–90%. Хотя мы с большим интересом смотрим на Украину и Казахстан.

– Ваша инвестиционная стратегия изменится?

– Когда мы создали наш первый фонд, Россия переживала период массовой приватизации, здесь почти не было быстрорастущих средних частных компаний. Поэтому порядка двух третей средств фонда были вложены в компании, которые еще недавно были государственными. Когда мы создали свой второй фонд (в 2000 г. – “Ведомости”), ситуация изменилась. И уже две трети средств инвестировались в новые компании, и только треть – в бывшие государственные.

Я рассчитываю, что эта пропорция сохранится, но изменений вряд ли удастся избежать. Ведь те возможности, которые 10 лет назад выглядели привлекательно, сейчас не представляют для нас интереса. Скажем, пытаться инвестировать в компанию, претендующую на лидерство на рынке беспроводной связи, сегодня вряд ли разумно, поскольку рынок уже поделен тремя крупными игроками.

– На какой срок рассчитан новый фонд?

– На 10 лет. Инвестиционный период занимает 4–5 лет. Это время уходит на поиск и приобретение перспективных компаний, затем мы занимаемся их развитием и подготовкой к продаже. Если через 10 лет мы сочтем необходимым повременить с выходом из каких-либо проектов, то срок будет продлен.

– Американские пенсионные фонды – это самые консервативные инвесторы, избегающие рискованных инвестиций. Как вам удалось привлечь их в свой новый фонд?

– Их основные рынки – Европа и Америка, на которых сконцентрировано 95% мирового частного капитала. Возможностей заработать становится все меньше, а получить прибыль в размере 10–15% годовых практически невозможно. Поэтому многие инвесторы выходят на рынки, где риск выше и, соответственно, ожидается выше прибыль. Совсем не обязательно, что Россия принесет им огромные деньги. Но даже если вложения в российские активы принесут отрицательный результат, на общем результате это почти не отразится – слишком мала их доля в портфеле.

– Как вы и ваши клиенты оцениваете политические риски в России, которые, по мнению большинства экспертов, резко выросли в последнее время?

– Конечно, дело “ЮКОСа” отпугнуло некоторых инвесторов. Но те, кто вложил деньги в наш фонд, уверены, что “ЮКОС” – это совершенно отдельный случай, который не свидетельствует о намерении власти пересматривать итоги приватизации. К тому же внимание власти сосредоточено на крупных компаниях, а у нас в портфеле средний бизнес, и политический риск в таких инвестициях значительно ниже.

– Вы живете в России 10 лет. Какой совет вы дали бы своему хорошему знакомому, который размышляет, стоит ли ему начинать бизнес в России?

– Я бы сказал, что сейчас в России легче деньги потерять, чем заработать. И если прийти сюда ненадолго, то вряд ли бизнес будет успешным. Кроме того, очень важно выстраивать инфраструктуру, позволяющую минимизировать риски. У меня здесь 10 партнеров, и пять из них – русские. Если же иностранцы просто приедут в Россию, не имея опыта, контактов, то вряд ли они сумеют чего-то добиться. У меня есть хороший пример – Наполеон и его интервенция в Россию. (Снимает со стены план-график похода Наполеона.) Когда он пересек российскую границу, в его армии было 422 000 солдат, в Москву он привел 100 000, а отступал с 4000. Так и некоторые инвестиционные фонды, которые имели большие планы в России, но вынуждены были признать поражение.

– Россия считается очень коррумпированной страной. Вам приходилось давать взятки, чтобы решать вопросы?

– Нет. Мы пришли сюда надолго, и репутация для нас – не пустое слово. И потому мы готовы зарабатывать меньше, но вести бизнес только законными методами.

– А что вы делаете, если процедура вхождения в тот или иной проект затягивается? Например, чиновник не регистрирует переход прав собственности и вы не можете начинать участвовать в развитии компании.

– Если у вас хороший юрист и хорошая команда, такую проблему всегда можно решить, не выходя за рамки закона. За все время у нас было порядка 15 судебных разбирательств, и нам всегда удавалось защитить свои интересы. Мы никогда не преступали закон, и, наверное, поэтому у нас очень мало врагов.

– Но конкуренты ведь не дремлют?

– Вы правы, это очень конкурентный рынок. Особенно в последние 4–5 лет. Причем сейчас наши главные конкуренты – это местные инвесторы. На рынке частного акционерного капитала в России доля зарубежных инвестиций составляет всего 5%, остальные 95% – это российские деньги, основная часть которых принадлежит 10 крупнейшим финансово-промышленным группам.

– Кого вы имеете в виду?

– Это Millhouse, МДМ, “Альфа”, “Ренова”, “Интеррос”. Впрочем, и иностранных инвесторов становится все больше: Russia Partners, Delta Capital, Carlyle и др.

– У вас есть опыт борьбы с другими прямыми инвесторами за какой-нибудь привлекательный актив?

– За последние пять лет мы сделали 17 приобретений, и ни одно из них не было результатом тяжелой корпоративной войны. В основном мы работаем через менеджеров покупаемых компаний и не пользуемся услугами брокеров. В этом наше преимущество: вместе с вхождением в капитал мы обеспечиваем компании финансирование, делимся опытом и проч.

– А с нечистоплотной конкуренцией вам приходилось сталкиваться?

– Два-три раза мы покупали бизнес, а когда собирались его продать и вели переговоры с потенциальным покупателем, другие желающие приобрести этот актив пытались дестабилизировать компанию и сбить цену. Нам приходилось защищать свои права в суде. Но сейчас таких случаев становится все меньше.

– В России трудно вести бизнес без поддержки силовых структур, связей в госорганах и проч., одним словом – без крыши. У вас она есть?

– Я бы не сказал. У нас отличные отношения с властями регионов, где мы работаем, губернаторами, с президентской администрацией, с различными службами безопасности. В прошлом это помогало нам избегать некоторых проблем. У нас нет административного ресурса, как у российских финансово-промышленных групп, но связей, которые у нас есть, вполне хватает, чтобы защитить наш бизнес.

– Инвесторы, которые отдают вам деньги в управление, участвуют в формировании инвестиционного портфеля?

– Они просто инвестируют в наш фонд, и уже мы принимаем решения, в какой бизнес вкладывать доверенный нам капитал. Наши инвесторы входят в фонд на 10 лет и уже не могут пересмотреть свое решение и забрать деньги.

– В России пайщики закрытого фонда или акционеры инвестиционного фонда могут влиять на решение управляющих. А ваши клиенты могут оспорить ваше решение?

– Фонды прямых инвестиций по определению закрытые. Инвестор вкладывает в него деньги, а управляющий распоряжается активами фонда. Инвесторы могут сменить менеджера, но только в чрезвычайных случаях. Например, в 1999 г. Baring Vostok был выбран новым управляющим для небольшого фонда с активами $30 млн. Но тогда как раз и была чрезвычайная ситуация: после дефолта большинство инвесторов и сотрудники прежней управляющей компании попросту уехали из России.

– А сколько Baring потерял здесь в кризис?

– Цена нашего портфеля снизилась примерно на 50%, но у нас оставалась кое-какая наличность, и мы использовали ее, чтобы выкупить доли в лучших компаниях из тех, что были у нас в портфеле. Это помогло нам получить значительную прибыль, когда рынок стал восстанавливаться. Тем более что наш бизнес меньше реагирует на поведение рынка ценных бумаг. Поэтому после кризиса мы смогли довольно быстро восстановить оценочную стоимость наших инвестиций.

– У вас на сайте указано, что первый фонд за 10 лет увеличил свои активы в три раза. Но некоторым портфельным фондам, пережившим кризис, удалось показать более впечатляющие результаты. Инвесторов ваши результаты устраивают?

– Это неравноценное сравнение, поскольку мы входим и выходим из проектов не по заранее установленному расписанию, а в самый благоприятный, на наш взгляд, момент. То есть наши клиенты в течение нескольких лет могут ничего не получить, а потом сразу заработать очень много.

Портфельные инвесторы покупают, по сути, индекс и чуть ли не ежедневно переоценивают свои вложения. В прошлом году, например, наш фонд показал 174%-ный рост, а индекс Moscow Times – всего 30%-ный. А годом ранее было все наоборот: наш фонд принес 20%, а Moscow Times – 100%. Год на год не приходится. Поэтому единственный верный способ сравнить наши показатели – рассчитать среднегодовую прибыль. У нас она составляет порядка 25%. И это чистый результат – после всех комиссий, налогов и проч. А среднегодовая прибыль по индексу Moscow Times составила бы всего 16%.

– Как вы отчитываетесь перед инвесторами?

– Консалтинговые фирмы в Америке и Англии ранжируют все фонды прямых инвестиций на развивающихся рынках в зависимости от средней доходности за 10 лет. Это главный критерий. Проводить такие расчеты ежегодно нельзя, потому что у большинства фондов за год цена может вообще не измениться. Это происходит только тогда, когда фонд что-нибудь продает. Так вот за предыдущие 10 лет, согласно анализу Cambridge Research, наш первый фонд был одним из лучших по доходности среди примерно 200 фондов, занимающихся прямыми инвестициями в России, Китае, Южной Америке, Индии и др.

– Сколько же в среднем заработали прямые инвесторы на развивающихся рынках?

– За последние 10 лет им особо нечем похвастаться. Был кризис в Азии в 1997 г., затем Россия 98-го, Южную Америку тоже лихорадило. Поэтому в среднем прибыль составила менее 10% в год. Впрочем, в России западных прямых инвесторов не так много, хотя за 10 лет здесь пытались работать многие западные управляющие. Большинство не пережили кризиса и вынуждены были уйти.

Думаю, что в следующие 10 лет наши ряды пополнятся новыми именами и сравнения будут более справедливыми. Россия демонстрирует одни из лучших результатов среди развивающихся стран.

– Ваш первый фонд еще продолжает работать?

– Да, еще два года.

– За это время вы закроете все проекты, которые на нем висят?

– Мы сделаем это, если увидим, что наступило подходящее время для продажи активов. Иначе мы продлим сроки [работы фонда].

– Второй фонд не может выкупить проекты у первого?

– Нет. Это конфликт интересов. Участники одного фонда будут считать, что они слишком дешево продали, другого – что слишком дорого купили. Невозможно, чтобы все были довольны.

– Какие проекты остались в первом фонде?

– Их четыре. Главный – это нефтяная компания Burren Energy, созданная в 1994 г. Начиналось все с перевозок нефти по Каспийскому морю из Туркменистана в Россию. Сейчас из никому не известной компании Burren Energy превратилась в важного для Туркмении инвестора. Помимо добычи нефти в Бурунском месторождении в прибрежной зоне западного Туркменистана компания ведет разведку нефтяных месторождений и добычу нефти в Конго и Западной Африке и управляет грузовым флотом в количестве 11 танкеров. А в декабре 2003 г. она разместила свои акции на Лондонской фондовой бирже (LSE) и сейчас входит в Top 200 компаний в Великобритании по рыночной капитализации.

– Что еще?

– Golden Telecom. Когда мы вложили в него деньги, это была частная компания, акций которой не было на бирже. Потом было IPO на NASDAQ, и мы до сих пор акционер и пока не продали свои акции. Я вхожу в совет директоров вместе с другими крупнейшими акционерами (“Ростелекомом”, “Альфой”, Telenor, Capital International).

– Больше всего денег (18% портфеля) вы вложили в телекоммуникации. Это направление остается для вас приоритетным?

– Думаю, в следующие 10 лет мы сократим долю телекоммуникаций. Когда мы инвестировали в “ВымпелКом” и Golden Telecom, эти компании были гораздо меньше, чем сейчас, и на рынке не было сильных игроков. Маловероятно, что в телекоммуникационной отрасли можно будет найти [столь же перспективные] проекты.

– В пользу каких отраслей будет уменьшаться доля “телекомов”?

– Так вопрос не стоит. Когда мы найдем хороший интересный проект, мы его купим.

– Но вы ведь присматриваетесь к каким-нибудь отраслям?

– Потребительские товары, финансовые услуги. Нас интересуют независимые неинтегрированные нефтяные компании, которыми можно было бы эффективно управлять, т. е. не такие, как “ЮКОС” или “Сибнефть”. Мы можем инвестировать и в те компании, акции которых уже торгуются на бирже, но только в том случае, если у нас будет контрольный или хотя бы блокирующий пакет.

– Транспорт вам не кажется достойной для инвестиций отраслью?

– Транспорт быстро развивается, но таким долгосрочным инвесторам, как мы, трудно зарабатывать на нем хорошую прибыль. В этой отрасли очень сильна конкуренция: барьеров для входа нет, и, как только прибыль начинает расти, тут же появляются еще 10 конкурентов, и маржа мгновенно падает. Это не похоже, например, на потребительские товары, когда у компании есть брэнд, сеть дистрибьюции, т. е. прочные позиции, которые делают бизнес более прогнозируемым. Понятно, как такой бизнес выстраивать, чтобы получать хорошую прибыль, и как успешно из него выйти.

– Вы присматриваетесь к финансовому сектору. Что вас интересует – банк, депозитарий?

– У нас уже есть два финансовых проекта. Это лизинговая компания Europlan и “Русфинанс” (создана вместе с французским банком Societe Generale. – “Ведомости”), которая предоставляет займы населению на покупку товаров длительного пользования и неотложные нужды. Мы вполне довольны работой обеих и готовы посмотреть и на другие проекты, связанные с оказанием финансовых услуг малому бизнесу и потребителям.

– Итак, телекоммуникации, потребительские товары, финансы, нефть и газ. Что еще?

– Лесопромышленный бизнес. При этом лучше всего иметь интегрированную структуру, т. е. компанию, у которой есть лицензия на лес, и завод, который этот лес перерабатывает.

– На рынке говорят, что вы ведете переговоры о продаже интернет-магазина “Озон” с Amazon (крупнейшим книжным онлайн-магазином в мире).

– Вообще, мы обычно не комментируем наши планы по поводу продажи, но, если бы кто-то хотел купить, я бы об этом узнал. К тому же, чтобы выйти из такого успешного проекта сейчас, нужны веские основания.

– То есть нашим интернет-магазинам удается что-то зарабатывать?

– Конечно. И потенциал очень велик.

– Какой из ваших 20 с лишним проектов был самым удачным?

– Наверное, Burren Energy. Эту компанию мы создали вместе с менеджментом с нуля, вложив в нее $26–27 млн. А сейчас ее капитализация превышает $1 млрд.

– Но ведь этот проект еще не закрыт. К тому же он не совсем российский.

– Сыктывкарский ЛПК был очень успешным проектом. Группа инвесторов, в том числе и мы, провела реструктуризацию компании, после которой она стала самым эффективным лесопромышленным бизнесом в России.

– И сколько же вы зарабатывали на этом?

– Я не могу вам ответить точно, потому что мы подписали соглашение о конфиденциальности.

– Назовите хотя бы норму доходности.

– Средняя норма доходности в 23 проектах, которые мы уже реализовали, – 40% [годовых]. Сыктывкарский ЛПК принес нам 44%.

– А самый неудачный проект?

– В этом бизнесе есть проекты, в которых можно все потерять. У нас было несколько таких. Один лесопромышленный бизнес в Архангельске – несколько леспромхозов и лесоперерабатывающих заводов. После кризиса 1998 г. компания не смогла выбраться из убытков, и мы решили больше туда не вкладывать. Еще одна неудача была в самом начале нашей работы с сетью супермаркетов “Садовое кольцо”. Один, например, был рядом с кинотеатром “Ударник”, где сейчас “Седьмой континент”. Планы были грандиозные, как у всех подобных проектов, – стать крупнейшей в России сетью. Мы были миноритарными акционерами, а контрольным пакетом владел менеджмент. Небольшие доли в капитале были еще у ряда местных и иностранных инвесторов. Наш пакет был слишком мал, чтобы контролировать ситуацию. И когда оказалось, что компания несет огромные убытки, мы решили выйти из этого проекта.

Эти проколы многому нас научили. Теперь мы либо покупаем контрольный пакет, либо объединяем усилия с инвесторами-единомышленниками. Хотя от промахов никто не застрахован. Вот почему мы должны зарабатывать много на успешных сделках – тогда они смогут компенсировать потери от неудачных проектов. В принципе, из 40 проектов, что у нас были, 23 мы уже закрыли и из них списали только три.

– А каким образом вы обычно выходите из проекта? На Западе инвестор может продать свою долю, проведя IPO.

– Настоящее IPO очень выгодно, если вы один из венчурных инвесторов. Но чтобы размещение было удачным, а акции ликвидными, капитализация компании должна быть не менее $500 млн. Большинство IPO, которые были в России, гораздо меньше по объемам. Такие сделки выгодны миноритарным акционерам, а таким крупным, как мы, – нет. Да и по количеству размещений не так много. Сколько их может проходить в России? Одно, два, четыре в год? Больше просто нереально. Так что этот инструмент для выхода пока нежизнеспособен.

– Как же вы решаете эту проблему?

– По-разному. Половину наших компаний мы продали русским покупателям, четверть – западным стратегам и только остальное реализовали с помощью IPO. Я думаю, что и в будущем 25% – это предел [для выхода путем IPO], все остальное будет продаваться на внебиржевом рынке, в основном иностранцам.

– А свои личные деньги вы куда вкладываете?

– Больше всего я инвестирую в России через наши фонды, несмотря на то что риски здесь гораздо выше, чем в большинстве других мест. У меня есть инвестиции в Китае, в Индии, потому что у этих рынков в ближайшие 10 лет очень хорошие перспективы, но в России наши фонды владеют настоящим бизнесом, и я знаю, сколько производят наши компании, какой оборот, какова прибыль.

Риски есть. Мы будем иногда терять деньги. Но большинство рисков мы можем контролировать сами. Это лучше, чем фонды в Азии, Америке, в которых я уже мало что понимаю.