Отцовщина

Папа – это гротескно неопрятный, шепелявый еврейский кладовщик Шварц, проживающий в карликовом украинском городе в начале 30-х и занимающийся хищением казенного имущества в трогательно некрупных размерах. Он фанатично коллекционирует открытки с видами городов мира, впадает временами в совершенно нееврейское буйно-плаксивое пьянство и мечтает с помощью ремня и неправедно нажитых денег сделать своего сына Додика великим, разумеется, скрипачом.

Младший Шварц ворует у отца драгоценные заграничные открытки, играет с местной шпаной в игру “кто первый испугается паровоза”, влюблен в светленькую Таньку и игнорирует носатенькую Ханну Гуревич, которая, в свою очередь, влюблена, разумеется, в него. Отца он жалеет и ненавидит, а став-таки его стараниями студентом консерватории и вроде даже кандидатом в лауреаты всесоюзных конкурсов, он старательно всем рассказывает, что его папа – бедный интеллигентный дирижер провинциального оркестрика. Когда старший Шварц без спросу заявляется в консерваторское общежитие с вареньем, чесноком и слюнявыми местечковыми нежностями, будущий лауреат Сталинской премии закатывает ему истерику и велит убираться вон. Каковое требование папа выполняет со святой покорностью, назвав на прощание неблагодарное отродье “милым” и оставив ему моток скопленных за годы мелкого махинаторства купюр. Потом начинается война, и когда отец и сын встречаются в следующий раз – один из них мертв, а другой умирает.

Вот, в сущности, все. В пьесе Галича был еще четвертый, послевоенный акт – про третьего Шварца, внука расстрелянного тульчинского кладовщика и, соответственно, сына убитого в бою скрипача. Его Машков в фильм не включил, равно как и некоторые чисто интонационные мелочи: скажем, у Галича, выгоняя отца, младший Шварц плакал и шептал: “Папа, прости, папа” – у Машкова же он просто истерит и жлобствует.

“Папа” – картина нарочито и показно безыскусная, чему причиной и принципиальная позиция режиссера, и писанный в 50-е первоисточник Галича – тогдашняя новая искренность была поновей нынешней.

Вместе с тем фильм Машкова хотя бы по причине своего названия пусть криво, пусть не вполне кстати, но все же встает на ту полку, где стоят другие русские фильмы про базовые понятия жизни с короткими названиями – например, “Брат” или, например, “Сестры”. Более всего, однако, “Папа” похож на другой четырехбуквенный фильм с краю той же полки – на “Маму” Дениса Евстигнеева, похож ловким монтажом, безусловно, хорошей, но какой-то самодостаточной картинкой и заразительным упоением в демонстрации различного рода паровозов.

Играющий непосредственно папу Машков выступает в жанре, за который Расселу Кроу раньше давали “Оскары”: покрытый бородой, сложным возрастным гримом, со вставными гнилыми зубами, он иногда чересчур громко играет сквозь все это – сперва буйного неприятного пьяницу, затем практически святого. Егор Бероев в роли взрослого Шварца-младшего поражает умением напрягать лицо и не вполне в данном случае уместным сходством с Олегом Меньшиковым (по странному парадоксу на доступных общественности кадрах из не вышедшего пока телевизионного “Турецкого гамбита”, где Бероев играет Фандорина, он похож как раз на Машкова, а на Меньшикова отчего-то не похож совсем).

Как всякий фильм, претендующий на то, чтоб апеллировать непосредственно к сердцу зрителя, минуя иные, более иронические органы, “Папа” может вызывать весь спектр чувств в промежутке между умилением и недоумением. Но, в сущности, итоговое ощущение от него наилучшим образом передает реплика из него же самого, блистательно сынтонированная персонажем Машкова в самом начале фильма: “Честное слово, Мейер, я вам, конечно же, верю, но мне все время кажется, что вы врете”.