Чудесный сплав
Постановки Петра Фоменко обладают особым, удручительным для критика свойством: смотреть спектакли всегда легко и радостно, но толковать их - сущая мука. Расшифровывать нечего, искать общую идею, тенденцию и т. п. негде. "Что хотел нам сказать режиссер? " - да бог его знает. В программке обозначено: "А. С. Пушкин, В. Я. Брюсов. "Египетские ночи". Опыт театрального сочинения". Насчет Брюсова все ясно: в годы Первой мировой войны мэтр русского символизма по-своему дописал стихи, декламируемые пушкинским импровизатором, дабы "помочь читателям, по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий". Получилась вполне стройная поэма: с массой экзотических роскошеств, пылкой любовью и трагической концовкой. Но что такое "Опыт театрального сочинения"? Вернее будет понять так: спектакль "Египетские ночи", заявляет нам "Мастерская", сочинен не кем-нибудь лично, а нами всеми; автор этих "сцен, этюдов, эпизодов" - театр. "Фоменки" издавна любили сочинять спектакли сообща, но это никогда не декларировалось. Разгадать, зачем понадобилась подобная демонстрация коллективизма, значило бы понять многое и в задачах спектакля и, может быть, в судьбе всеми любимого театра.
За разгадкой, впрочем, далеко ходить не надо. Мужественная веселость Петра Фоменко всегда заставляет забывать и о его возрасте, и о его шунтированном сердце; сам он, конечно, обо всем этом помнит. Его главная забота и главная цель - создать в "Мастерской" чудесный театральный сплав: только его однородность может служить на будущее залогом прочности. Создание "чудесного сплава" из разнородных материалов, поиск прекрасной слитности - это режиссерский сюжет "Египетских ночей", это задача сценического существования, это, наконец, принцип компоновки текстов. Фоменко хочет очень многого: взяв в работу неоромантический сюжет Брюсова, сохранить и по мере сил прояснить философский замысел Пушкина; зарифмовать салонные беседы петербуржцев с пирами в сияющих чертогах Египта; собрать из этюдов и эпизодов безупречно цельное действие - "важное и законченное", как того требует Аристотель. Странно было бы, если б удалось все целиком - однако кое-что из задуманного отличным образом осуществилось.
Для начала скажем, что "переоценка ценностей", предпринятая театром, себя оправдала. В спектакле наглядно дезавуирован Чарский и с той же наглядностью в ранг VIP возведен Импровизатор. Поначалу это кажется странным - но лишь поначалу.
В Чарском принято видеть если не alter ego Пушкина, то, во всяком случае, героя, близкого автору - и по характеру, и по образу мыслей. На то есть основания, но театр не желает с ними считаться. Персонаж Андрея Щенникова - милый молодой человек, неглупый, ясноглазый. Он очень забавно жалуется на жизнь вообще и на двусмысленное положение поэта в светском обществе. Однако поэт ли он сам? Сверимся с программкой: ну да, тут написано: "Чарский, сочинитель". Это сильное понижение в чине (подразумевается, конечно, что зритель помнит фразу из "Египетских ночей": "В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем") - бедный, бедный Чарский! Зато Импровизатор в "Мастерской Петра Фоменко" во-первых, оказывается не так уж жаден до денег (похоже, что и алчность, и обтрепанность - лишь свойства роли, зачем-то играемой этим загадочным пришельцем), а во-вторых, получает имя собственное, да еще какое: синьор Пиндемонти! Подразумевается что зритель помнит: заголовок "Из Пиндемонти" стоял у Пушкина над черновиком стихов "Недорого ценю я громкие права... " - великих, непререкаемых стихов. Герой Карэна Бадалова читает их Чарскому в пятом эпизоде спектакля - т. е. он их не читает, а, разумеется, импровизирует. Куда деваться: перед нами гений. Кривляющийся, подозрительный, но гений, имеющий некое сходство с героями Гофмана - и с Иоганнесом Крейслером, и с доктором Даппертутто.
Тонкий и сильный актер Карэн Бадалов (чтоб не пересластить, добавлю: плохо веря в свои силы, он, бывало, спотыкался на ровном месте) сыграл лучшую роль в жизни. Пылкость и странность, непременные свойства романтического гения, в игре Бадалова уравновешиваются чудесной "не-вполне-серьезностью". Траектория роли прокладывается ровнехонько между каноном и шаржем: срыв в любую сторону грозил бы фальшью, но актер не срывается, держит баланс. Я не знаю, приходилось ли Петру Фоменко читать две статьи Юрия Лотмана, в которых разбирается пушкинский "сюжет о Клеопатре", но могу заверить: режиссер и ученый нимало не расходятся в главном. Обоим ясно, что Пушкин в 30-е гг. уже знает: русская дворянская культура потеряла творческую мощь, она вырождается и обречена на гибель. Обоим ясно, что эта гибель находит свою рифму в гибели изнеженного Египта. Потому так интересен вопрос: есть ли в светском Петербурге человек, способный выполнить "условие Клеопатры" - расплатиться жизнью за ночь любви? Салон и пир отражаются друг в друге: спектакль Фоменко демонстрирует это со всей возможной доказательностью, но не теряя юмора.
Центральным персонажем салонной жизни в "Египетских ночах" становится Графиня К. - Полина Агуреева; Клеопатру (она же - Зинаида Вольская, вдова по разводу) изображает Полина Кутепова. Обе чудо как хороши в платьях, сшитых Марией Даниловой. Их игра - обещание того "чудесного сплава", о котором велась речь в начале. Она красива, как бальный танец, и ловка, как сложный карточный фокус; увы, мало кто способен принять в этой игре участие на равных правах.
И в салонные беседы, и в "ночи любви", которые сочинил Брюсов, театром вложено много остроумия. Персонажи очень забавны - и Сорохтин - Флавий (Алексей Колубков), который в первой своей ипостаси все повторяет со вздохом: "Ах, Пушкин, Пушкин! ", а во второй - громко храпит на ложе Клеопатры; и Вершнев - Критон (Илья Любимов), в Петербурге карикатурно жеманный, а в Египте карикатурно сладострастный. Зритель смеется часто и охотно, но этот смех имеет мало общего с блаженным, мерцающим весельем "Волков и овец", "Владимира III степени" и даже "Двенадцатой ночи". Юмор "Мастерской Петра Фоменко" стал резче, чтоб не сказать, грубее. Возможно, это необходимый компромисс, но с кем - с новой публикой? с самими собою? с господствующим вкусом, которому яркое милей переливчатого? Я этого не знаю, но все же грущу по спектаклям, снятым с репертуара.