Достоевский в чистом виде смертелен

Имя автора "Романа", "Нормы" и "Голубого сала" вряд ли нуждается в особых комментариях, но постановку главного режиссера театра на Юго-Западе Валерия Беляковича все же следует признать нетривиальным репертуарным ходом: до недавнего времени московская сцена, кажется, знала лишь один сорокинский текст - в Театре "Около дома Станиславского" шла "Дисморфомания".

Белякович между тем ставит уже вторую пьесу самого радикального русского автора 90-х и обещает продолжение: на излете прошлого сезона он угостил публику "Щами", а в репертуарный план впечатана "Очередь" - постановка, которая должна завершить задуманную театром сценическую трилогию по текстам Сорокина.

Не похоже, что эти спектакли результат конъюнктурных соображений: перспектива заработать на подобном материале приз зрительских симпатий выглядит довольно сомнительно. Привлечь к себе внимание, впрочем, можно.

Идея Dostoevsky-trip столь же проста, сколь эффектна: литература - это наркотик. Есть наркотики мягкие типа "Флобера" или "Мопассана". Есть жесткие, к примеру "Кафка" или "Сартр". "Набоков" запредельно дорог, "Горький" - удел безнадежных маргиналов, которые не в состоянии наскрести денег на что-нибудь пристойное.

Приняв дозу "Достоевского", семеро безымянных персонажей пьесы мутируют в героев "Идиота".

Этот процесс носит отчетливо физиологический характер: классический текст жадно поглощается, переваривается и, наконец, извергается на зрителя в виде чудовищной словесной каши: недожеванные ошметки реплик Мышкина, Рогожина или Настасьи Филипповны уже не различить сквозь пудовые наслоения матерщины и вариаций на фекальную тему. Понятно, что исход этой коллизии может быть только один - летальный: в финале продавец препарата констатирует, что "Достоевский" в чистом виде смертелен.

Dostoevsky-trip - это Сорокин в чистом, дистиллированном виде: здесь его неизбывное переживание эдипова комплекса по отношению ко всей предшествующей литературе достигает кристальной ясности. Всвежем "Голубом сале", несмотря на клонирование текстов русских классиков, эффект уже не тот: на поверхность романа всплывают иные сюжеты.Dostoevsky-trip технически безупречен.

ВТеатре на Юго-Западе этот идеальный постмодернистский механизм работает на холостом ходу. Белякович как будто не замечает, что ненормативность сорокинской театральной лексики, о которой публику вежливо предупреждает голубой оттиск на билете, выражается не столько в изобильном употреблении мата, сколько в тотальной деструкции всех привычных для сцены отношений между актером и текстом.

Этот сюжет в спектакле не отыгран практически никак. Речевая катастрофа визуализируется самым банальным образом. Вдело идут гротескная мимика и аффектированные интонации, потертые кожанки и ржавые бочки, которые персонажи с грохотом перекатывают по сцене, - словом, весь набор стандартных постановочных "штучек", призванных подчеркнуть абсурдность происходящего и создать мрачную атмосферу постиндустриального апокалипсиса. Поклонников Сорокина такое надрывное прочтение пьесы, должно быть, немало повеселит.