Евгений Гришковец: «Политик не вполне человек»

Евгений Гришковец в начале 2000-х поразил сначала спектаклями-монологами и получил признание не только зрителей, которые скупали билеты на представления «Как я съел собаку» и «ОдноврЕмЕнно», но и критиков. В Москву Гришковца и его «Как я съел собаку» привез сначала фестиваль NET («Новый европейский театр»), который считается одним из самых продвинутых, а потом «Золотая маска» 2000 г. досталась Гришковцу сразу в двух номинациях: «Новация» (сейчас «Эксперимент») и «Приз критики».

Тогда же, в начале нулевых, вместе с калининградской группой «Бигуди» Гришковец стал сочинять представления, сочетавшие музыку, литературу и театр. Их ждал успех: четыре студийных альбома, кавер на песню группы «Альянс» «На заре» стал популярнее оригинала, гастроли, концерты.

В 2010 г. «Бигуди» и Гришковец выпустили альбом «Радио для одного», потом разошлись – и вот в конце 2019 г. снова соединились, выпустили релиз «Кто здесь вспомнит нас». Его герой уже не только рефлексирует, но и обращается к социально-политической повестке – например, пишет другу в тюрьму.

«Ведомостям» Гришковец рассказывает, зачем вернулся, да еще с публицистикой, а еще вспоминает, как решил завязать с театром и чуть было не стал студентом юрфака МГУ, и соотносит себя с героями собственных произведений.

– Я не совсем так сказал. Не могу оставаться только на территории лирики. Я не силен в общественно-политических высказываниях – есть люди, которые лучше меня об этом говорят. Может, я не меньше чувствую и переживаю сильнее, чем они, а говорю об этом хуже. Но люди, которые рассуждают о социально-политической ситуации, очень часто смеются или говорят об этом с улыбкой. И в ней – много высокомерия. Улыбка их сообщает: «Я знаю больше, чем вы».

Мы не понимаем до конца, в каком кошмаре живем и как глубока яма, в которой оказалась наша страна и не может никак выбраться. Я не могу улыбаться и легко говорить об этом. Поэтому я так или иначе ассоциирую свое мнение с мнением, высказанным кем-то другим. Таких людей немного, но они есть.

О своих политических ощущениях я могу высказаться только художественным образом. Но я не поэт. И не люблю говорить метафорически. Высказывания, в которых может быть социально-поэтическое содержание, у меня получаются прозаическими и вполне прямолинейными. И мне нужна музыка – чтобы ритмически выстроить высказывание, чтобы оно было кратким. Музыка не дает возможности для многословия и для расползания – она формирует высказывание: ритмически и композиционно. В новом альбоме с группой «Бигуди» есть два высказывания, которые выражают мое отношение к тому, что происходит в мире и стране. В большей степени – в стране, про мир я знаю существенно меньше. И в очень большой степени благодаря этим двум высказываниям мы снова собрались и решили сделать новый альбом.

А если записать новый альбом – нужно снова концертировать. И вот когда мы пришли к мысли снова концертировать, мы так обрадовались! Потому что поняли, что очень сильно соскучились. Ни у меня, ни у Максима Сергеева (лидер группы «Бигуди». – «Ведомости») после проекта с «Бигуди» длительных музыкальных и концертных работ не было.

Да, у меня был совместный проект с грузинской группой «Мгзавреби». Меня интересовала даже не столько творческая составляющая, сколько некая культуртрегерская задача. Продюсерская. Я очень хотел без вливания денег и рекламы, без каких-либо посторонних средств, только за счет творчества вывести в люди грузинскую группу, поющую на грузинском языке. И сделать так, чтобы она стала любима и известна в России. Мне это удалось сделать за год. Мне и тем, кто работает со мной в театральных проектах. Было очень интересно! Но та работа не давала мне такого творческого удовлетворения, как работа с «Бигуди». Грузины очень самобытны, и их музыка, на каком бы языке они ни пели, – грузинская музыка.

Очень симпатично, но в этом нет возможности для высказывания того содержания, которое бы мне хотелось выразить. Здесь нужны «Бигуди». И мы снова собрались.

– Я позвонил. Максим Сергеев – музыкант, он живет музыкой. Может вообще никому не звонить никогда. У меня смыслы и слова, мне необходимо кому-то звонить. Мне нужны соучастники, соавторы. И мне нужен собеседник или хотя бы слушатель.

Максим же удивительно слышащий человек. Он музыкант, композитор, удивительный мелодист. На мой вкус, Максим Сергеев – русский Моби. Мне нужно Максиму очень точно рассказать свой замысел, чтобы он услышал и сделал музыкальный ответ. А когда я рассказываю Максиму замысел, я его сам лучше понимаю. С песней «Демоны» вышла интересная история. Максим сначала ответил на мое предложение, что ничего не будет делать, потому что я высказываюсь буквально. Я сделал текст тоньше, потом еще тоньше – настолько, чтобы он был достаточным тонким для тонкого человека. Для грубых людей у меня нет никаких слов и никаких комментариев – пусть они пребывают в своей черствости и слепом, глухом гневе.

И есть же еще одно событие, для меня главное. К нам присоединилась моя дочь. Я пока не понимаю ее статус в этом деле. Она точно не певица группы «Бигуди». Она точно не я. Она называет себя Негришковец – у нее инициалы Н. Е. Гришковец – Наталья Евгеньевна Гришковец. Это странно и интересно. Ей непросто жить с этой фамилией. Через некоторое время ее неизбежно спрашивают, не случайно ли это совпадение. И на ней сразу лежит больше ответственности, и что-то решается не так, как должно решаться, – в ее жизни, судьбе, учебе, работе и т. д. И вот кем назвать Наташу в этом проекте? Это моя дочь, которая будет петь. Мы записали песню, где она поет слова, которые написала сама. И они здоровские, на мой взгляд.

А еще я думаю, что Наташа, впервые попробовав студийную работу и сцену, почувствует страсть. Это такой сладкий яд, который хочется принимать снова и снова. И она идет в этот эксперимент, не особенно волнуясь.

– Нет. Она просто здорово поет, здорово слышит музыку. У нее мощный голос. Она никогда не училась, но всегда дома пела.

– Первый пробный концерт мы сыграли в «Ельцин-центре». Репетиционный в некотором роде. И на него пришло много людей. Интересно, что были люди, которые знали наши песни наизусть – так, как они записаны. А я-то наизусть их уже не помню! Так что с этими людьми не всегда мы совпадали. Они помнили, как это было записано, а я произносил новый текст. Но они танцевали под музыку. И были совсем молодые люди, которые пришли и впервые увидели меня в таком качестве. Но это было здорово, и это было сильнее, чем 10 лет назад. Я так соскучился по концертной деятельности!

– Возможно. Или соскучились по чему-то, что им дорого. В Калининграде мы играли в клубе «Вагонка» – это легендарное место, там была первая в СССР дискотека. Сначала «Вагонка» – это ДК вагоностроительного завода, который построили в старинной кирхе. С этого зала начинали очень многие знаменитые музыканты. Либо начинали, либо заканчивали там, в этой самой западной точке страны. Наш первый концерт с группой «Бигуди» был там. И я очень хотел вернуться в эту музыкальную историю именно на «Вагонке» и в Калининграде.

Калининградцы особенно музыкальны – они всегда слушали западную музыку и лучше остальной страны ориентировались в ней. В Калининграде был невероятный культ группы Depeche Mode, а лидера этой группы, Дэйва Гаана, калининградцы объявили неофициальным почетным гражданином города, довольно бурно празднуют его день рождения.

Вернуться на сцену в этом городе после 10 лет молчания с прежним звуком нельзя – никто не простит и не поймет. Подумают, что мы просто завели фонограмму. Да и звучат «Бигуди» сейчас совершенно иначе: раньше это была электронная музыка, состоящая из сэмплов, а сейчас это настоящий живой звук, настоящие гитары. Максим Сергеев за время, пока мы не концертировали, научился играть на гитаре превосходно и стал мыслить как гитарист. Так что у нас много поводов для возвращения.

И еще, возвращаясь к вашему первому вопросу. Если мне 35-летнему, веселому человеку, было позволено находиться на территории лирики, то мне 50-летнему, автору нескольких романов и реалистических произведений, уже невозможно быть вне социально-политического контекста и высказывания. Да я и не хочу. Но я буду продолжать говорить как художник, не как публицист, не как эксперт в политике. Кстати, знаете, в чем отличие политика от человека?

– Политик никогда не бывает нормальным человеком. Он вне человеческой нормы, и для меня всякий политик не вполне человек. Потому что чувствительный и совестливый человек должен испытывать огромное количество сомнений. Нормальный человек не очень хорошо понимает, как ему самому жить дальше. А политик знает, как жить всем остальным, – в этом суть политического сознания. Я политиков терпеть не могу – всех без исключения. Чтобы иметь политическое сознание, надо иметь то, что я в людях глобально презираю, – цинизм. Они обязательно должны быть циничными – этого требует их профессия и образ жизни. А циничным людям я не подаю руки. И об этом я тоже буду говорить – но уже в следующем альбоме.

– Да.

– В родине нельзя. В стране можно.

– Сколько угодно.

– Жить по совести.

– Очень длинный разговор. Это как минимум та территория, где ты родился. И ты думаешь на языке, на котором на этой территории говорят. Это очень упрощенно, но, если начать разбираться, мы к этому и придем. А еще родина – это территория любви. Ведь мы лучше остальных знаем тех людей, которых любим. Мы знаем их глубже, тоньше, со всех сторон, мы знаем, какими чудовищными свойствами они могут обладать. Но если это твоя родная кровь и любимый человек, мы его любим – и все. И жить без этого человека ты не можешь. Я допускаю, что если бы мой близкий человек – брат, отец, сын были политиками, я бы их любил. Неизбежно. Страдал бы, но любил.

Родина – то же самое. Любить родину – это нормально. Что бы ни происходило. Если ты не любишь родину, то ты не полюбишь никакую страну. Это невозможно. Я люблю родину, и я люблю очень многие страны. До невозможности люблю Грузию, очень люблю Грецию. Скучаю по Ботсване и тем людям, с которыми там общался.

На базе любви к родине можно любить мир всерьез. Есть один интересный момент. Те люди, которые не любят родину, довольно много и часто перемещаются по миру. Но чем больше они перемещаются по миру, тем меньше становится мир для них. Я знаю человека, который побывал во всех странах и на всех континентах. И он приуныл, говорит: «Мне некуда ехать». Для него мир уменьшился до размеров глобуса. Но для тех людей, которые родину любят, мир становится больше и больше. Потому что они ездят не только как туристы, но и как люди, которые жаждут любви. И тогда в какой-то маленькой стране они понимают, что эта страна и ее культура – бездонны. Когда ты стремишься увидеть не только отличия, но и универсальные стороны людей, увидеть, чем они похожи на тех, кого ты любишь, – ты стремишься и этих людей полюбить. А когда ты любишь человека – ты понимаешь, что он безграничен. Без любви к родине невозможен этот взгляд и этот способ ощущения мира.

Поэтому люди и эмигрируют. Но ничего, кроме комфорта, они не получают. А комфорт – это скучно. Я люблю комфорт. Хотя нет: он мне нравится. Я ради комфорта ничем не пожертвую. Я могу ради комфорта много работать, но ничем не пожертвую ради комфорта. Комфорт этого не стоит. Найти счастье в комфорте невозможно. Люди полагают, что комфорт даст им ощущение наполненности жизни, и отводят культуре второстепенное место. А наполнять жизнь культурными ощущениями они не научились, пока добивались комфорта. И ничего у них не выходит, они страшно скучают, им тоскливо, убого они живут. Они мне неинтересны.

– На самом деле таких людей не бывает. Если человек занимается только культурой, значит, он некоммуникабельный. Я настаиваю всегда на одном: если у тебя есть талант – обеспечивай приличное поведение. Трудолюбием. Социальностью. Не бухай. Не употребляй наркотики. Будь человеком.

Если мы говорим о музейных работниках или библиотекарях в глубинке, то я не вполне понимаю то, чем они занимаются, как серьезную культурную работу. Я могу относиться к этим людям с уважением и почтением. Но я видел много провинциальных музеев. И там есть работники, которые как заведенные ведут по 15 экскурсий в день, горят своими проектами. И вот эти люди живут интересно. Они умудряются еще чем-то зарабатывать, читают лекции, занимаются с детьми. А те, кто просто сидит и видит двух человек в день и пару птиц за окном, – это не занятие культурой.

– Что не так с вашим спектаклем?

– Ну вот! Выходите на большее количество зрителей. Если рассматривать проблему вот так – то она непреодолима, да. Почему я сделал «Как я съел собаку»? Потому что у меня не было актеров. В 32 года я остался один. До этого у меня был театр «Ложа». Там остались актеры, они до сих пор актерствуют. Но я уже не мог там находиться. Придуманный мной театр уже закончился, люди стали работать как профессиональные актеры, им нужно стало совсем другое. У меня были идеи, но мне не на что было купить этих актеров. Мне нужен был театр, чтобы выступать, а у меня не было театра. Эти проблемы были непреодолимы. И я сделал спектакль «Как я съел собаку», в котором я один и для которого не нужен театр или какая-то организация или инфраструктура. Если у тебя нет гитары, а есть фортепиано – учись играть на фортепиано. Нет фортепиано – учись на том, что есть. Заявлять: «Мне нужно вот это и столько-то денег» – не получится. Если ты живешь искусством, а у тебя нет пьесы – пиши сам. Этот мир совершенно безжалостный.

Но если вы решили, что делаете спектакль, и сознательно отказались от сытой жизни – вы сделали осознанный и ответственный выбор. Я два года пребывал в нищете после сытой жизни. Когда мы приехали в Калининград, мы нищенствовали. Это была настолько бедная жизнь, что я до сих пор переживаю ее травмы, подсчитываю в уме – дорого это или дешево. А у меня в тот момент были и семья, и ребенок. И я по-прежнему убежден, что по-настоящему сильный талант будет неизбежно заметен. Другое дело, насколько человек ответственно относится к своему таланту. Если вы понимаете, что вы должны сделать спектакль и что если вы его не сделаете, то никто не сделает – это такое решение. И за него надо заплатить.

Тот способ существования, которым я сейчас живу, – это тоже система отказов. Люди, которые сильно моложе меня и куда менее способные и умеющие что-то делать, имеют в разы больше денег. Что эти люди делают? Играют корпоративы, заказные концерты, падают кому-то в ноги, обеспечивают развлечения тем, кто может им заплатить.

Я этого не делаю – никогда и ни при каких обстоятельствах. Невозможно. Я отказываюсь потому, что отношусь к тому, что делаю, очень ответственно. И к самому себе. У вас такое решение. И вопрос – сможете вы с ним справиться или в какой-то момент скажете себе: «То, что я делаю, не может существовать таким образом, результат не стоит этих усилий».

Я дважды приходил к такому выводу. И бросал все. И возвращался совершенно случайно. В 2000 г., когда я стал лауреатом «Золотой маски» (за спектакль «Как я съел собаку» в номинациях «Новация» и «Приз критики». – «Ведомости»), мои документы лежали в МГУ. Я собрался на юридический факультет, решил завязать с театром: «Все, я не могу, я не справляюсь. Дальше я буду жизнь доживать. Но умирать я тоже не хочу». И я готов был расстаться с искусством навсегда, ощущая это как страшное поражение. Очень страдал.

– С 2001 по 2008 г. был период, когда у меня не было ни одного замысла спектакля. Я играл старые и решил, что это невозможно. Что же я буду как Слава Полунин – все время катать Snow show? Оно, конечно, гениальное, но так, по-моему, жить невозможно. Я решил все бросить. И в этот момент пришел замысел романа «Рубашка» – так я вступил на писательскую дорогу, которая совершенно отличается от театральной и артистической. Этот роман вернул меня в искусство. Я просто понимал: «У меня нет замысла». Как?!

– Да. И я понимал, что высасывать его из пальца я не буду, делать что-то необязательное я не хочу. Люди не идиоты – сразу поймут. А играть «Как я съел собаку» я больше не могу. И ощущал это как страшное жизненное поражение.

– Конечно. Поменялось все. 20 лет назад весь спектакль состоял только из счастливых моментов. Тогда не было ни Comedy Club, никого. Был только Жванецкий, но у него не было цельных длинных произведений. И были зарубежные авторы.

А я выстроил спектакль с единой композицией, где занимался тем же, чем Жванецкий, только на лирической стороне, без острых уколов. «Как я съел собаку» состоит из двух тем – взросления и обращения к детству. Главная тема спектакля даже не воспоминания, а причины этих воспоминаний. А в новой редакции «Как я съел собаку» есть то, чего в первой редакции не было. Это темы свободы и страха перед государством. Откуда в человеке берется этот страх? Об этом я не мог подумать 20 лет назад. В спектакле есть такой текст: «С какого возраста я стал бояться милиционеров? Почему я боюсь, если я ничего плохого не только не сделал, но даже не задумал? Почему, когда я видел милиционера, я останавливался и переходил с бега на шаг? Когда это со мной случилось? Неужели этот страх был со мной? Неужели я с ним родился?» Этого текста не могло быть в первой редакции. И ощущение страны поменялось. То, что казалось 10–15 лет назад случайным и проходящим, оказалось капитальным, основательным и системным.

– В песнях? Он похож на меня. Очень сильно. Но он чувствительнее, чем я, и наивнее, чем я.

– В каждом спектакле каждый герой очень сильно отличается от меня. Это вообще не я. В «Дредноутах» лирический герой живет скучной жизнью и мечтает о подвиге. Я скучной жизнью не живу и о подвигах не мечтаю. В спектакле «Плюс один» герой очень одинокий человек. Я не такой. Во всех спектаклях, кроме «Как я съел собаку», герой – это не я.

– Тем более! Это совсем не я. Это самый чудесный человек на свете. Он удивляется всему, и он очень, очень счастливый.