Художник Александр Меламид: «Люди тратят деньги на искусство, потому что надо их истратить»

Для выставки Komar & Melamid, работающей до 9 июня в Московском музее современного искусства, второй этаж здания на Петровке поделили на 16 залов. В них демонстрируются или как минимум цитируются произведения, прославившие коллективного автора по имени Комар & Меламид.

Здесь есть многое из того, что было создано с момента рождения дуэта в 1972-м, когда Виталий Комар и Александр Меламид вместе с культурологом Владимиром Паперным сочинили «Манифест соц-арта», и до 2004 г., когда тандем распался. Выставка отражает разные этапы творчества, включая ранний, «исходный» соц-арт, как назвал его на вернисаже Андрей Ерофеев, ставший вместе с Иосифом Бакштейном, другом и одноклассником Меламида, его куратором.

В вышедшей к выставке монографии «Комар и Меламид» ее автор Кирилл Светляков называет эту их смелую, доходящую до абсурда манеру все высмеивать «отвязной», и это удачный эпитет. Невероятно, что люди, выросшие в страшные годы (пусть и вздохнувшие чуть свободнее в оттепель), позволяли себе такие вольности во всем, что придумывали и пародировали, над чем смеялись – и заставляют смеяться нас.

Это очень смешная выставка. И актуальная именно сейчас. Лет 20 назад она воспринималась бы как ностальгический проект, но эпоха сменилась, реализовав самые фантасмагорические мистификации Комара и Меламида, подтвердив их абсурдные прогнозы. Поэтому самое время повторить их «Выбор народа» (1994), для которого в 17 странах провели социологический опрос на тему «Самая желанная и нежеланная картина». По итогам опроса для каждой страны автор сделал тогда пару – любимую и нелюбимую картину. В России самым вымечтанным оказался голубой пейзаж с сидящим на камне Христом, мишкой и пионерами, вскапывающими грядки. А самой ненавидимой – угловатая абстракция. Этот выбор роднил Россию со всем человечеством, кроме Китая, где главным требованием к картине были ее гигантские размеры. Правда, в Китае это был первый в истории разрешенный соцопрос. Спустя 15 лет этим обещает заняться «Левада-центр», и посетители выставки уже сейчас могут заполнить предложенную анкету.

Также к выставке автор повторил акцию «Биточки «прессные» (1976), добавив к старым фотографиям из Третьяковки новое видео. Оригинальная акция состояла в том, что газета «Правда» прокручивалась в мясорубке и из бумажного фарша – с добавлением яиц, лука и петрушки – жарились в масле котлеты, внешне мало отличавшиеся от общепитовских. Столовые теперь, понятно, не те, но в отсутствие «Правды» акция ничего не потеряла. Ее заменили «Комсомольской правдой», которая, по мнению зрителей, идеально подошла.

– Два дня назад, в Москве – жарила моя жена.

– Замечательно. Мне действительно хотелось, чтобы выставка была как театр, чтобы были, знаете, такие осколки истории... Чтобы получилось изображение нас, Комара и Меламида, а не мы сами.

– Да. Мы понимаем, что любая выставка – это все равно манипуляция: какие-то работы показывают, какие-то нет.

– Да, потому что слабые работы есть у всех и все русские художники очень неровные. Вообще, не должен художник жить долго – надо, как Рафаэль. Или дожить до Альцгеймера, как Микеланджело, тогда это обретет новый смысл. Что касается нашей выставки, то я бы дал Ире еще больше свободы, чем кураторы. Я ей сказал, что она могла бы сделать свою работу или заказать кому-то, потому что в России мало наших оригинальных вещей. И нет очень важных, столбовых. Основные наши работы – в американских музеях, некоторые у американских коллекционеров, которые боятся посылать их сюда. Этот их страх, конечно, не имеет под собой реальных оснований, но психологическое недоверие, опасения в связи с Россией есть. И у некоторых российских коллекционеров собрание находится не здесь, а, например, в Швейцарии, они не хотят оттуда везти.

Я даже предлагал сделать эту выставку нашим ученикам – Виктору Скерсису, который когда-то учился у меня в художественной школе на Кропоткинской, и Юре Альберту. Хотел, чтобы они представили нас как идею. Как концептуальный художник, я вообще не верю в работу как работу, я верю в работу как идею. Но Ира чудесно все придумала.

Актуальный соц-арт

– Я его не перечитывал. Но уверен, что все осталось. Искусство – это же не самовыражение, а разговор о высших материях. Преодоление себя, а не я сам. Поэтому то, то мы видим на выставке, в каком-то смысле антиискусство. Томас Элиот, кстати, говорил, что поэзия не должна быть самовыражением. Искусство как крик души – я этого очень не люблю и диссидентское искусство поэтому не любил.

– Может быть, но тогда у нас еще была идея пародии на соцреализм как его продолжение. Идея коллективного творчества. И было ведь много коллективного, парного творчества на Западе в то время. Самые знаменитые, конечно, Гилберт и Джордж.

– Я думаю, да. На самом деле то, что мы делали, – наш соц-арт не имел отношения к поп-арту.

– Да, но у нас был чистый постмодернизм.

– Мы возвращались к соц-арту время от времени, и вообще, я не против такой работы: люди находят свой стиль и всю жизнь в нем работают. За редким исключением, все художники такие. Но основные наши работы никакого отношения к соц-арту не имели. В нашем случае каждый раз надо было все изобретать заново.

– Да, плакаты с нашими женами – серсо на фоне Кремля (имеется в виду правая часть диптиха «Портрет жены В. Комара с ребенком и портрет жены А. Меламида» (1972). – «Ведомости»). И портрет отца – профиль, сделанный под мозаику, на красном фоне, в стиле ленинских портретов.

– Мы как-то беседовали с Паперным, что-то обсуждали, и он сказал: «Это же поп-арт». А мы ему: «Соц-арт».

Преодоление границ

– Мама все время говорила: «Тебя посадят».

– Папа во всем поддерживал. Но папа был западным человеком. (Даниил Меламид был историком-германистом, специалистом по истории третьего рейха. – «Ведомости».) В трехлетнем возрасте его вывезли в Берлин, и вернулись они только в 1929-м. Он по-русски говорил с акцентом.

– Когда-то получил первую премию то ли на городской, то ли на всесоюзной олимпиаде по немецкому языку. А бабушка моя была настоящая билингва. Тиля Михайловна Этингер, как ее звали здесь, изначально Оттилия. Она была родом из Лиепаи, одна из первых женщин, получивших университетское образование на территории Российской империи – закончила Тартуский университет. Тогда он назывался, конечно, Юрьевским. Бабушка была главой немецкого отдела ТАСС во время войны.

– Мама все-таки не билингва, но в остальном – да. Она недавно посчитала, что всего перевела 30 книг. В кресле, где вы сейчас сидите, сидел Дюрренматт.

– Бёлль у нас часто бывал – они с папой водку пили. Но Бёлль был проще, а Дюрренматт такой, знаете, светский персонаж. Но я все это не любил. Как не любил подпольное искусство – не понимал. Я понимал советское официальное искусство, его цель: прославить государство. В этом был здравый смысл. А неофициальное искусство казалось мне тогда белибердой. Потом я пересмотрел свои взгляды, смирился.

Как попасть на обложку The New York Times

– Книжки какие-то делал, но это была совсем халтура. У нас с Комаром ничего не покупали, абсолютно. И всерьез нас не воспринимали, говорили: «Да, смешно, но это же не искусство». Мы с Комаром закончили институт в 1967 г., в год 50-летия советской власти. Началась идеологическая работа с молодежью, гайки закрутили полностью. До этого было не то что проще, но иногда устраивались какие-то выставки в НИИ – физики, вообще научные сотрудники были нужны власти, они могли себе что-то позволить. Например, устроить выставку. Но после 1967 г. и эти пути были перекрыты – физически нигде ничего нельзя было показать. И возникла идея устроить выставку на каком-нибудь пустыре. По-моему, году в 1972-м или 1973-м мы пришли с этим к Оскару Рабину и Илье Кабакову.

– Пошли к самым знаменитым, их работы покупали иностранцы. Рабин сказал, что хуже для этого времени нету. Отлично помню этот разговор, я стал возражать, что сейчас-то как раз все и начинается. Он спрашивает, откуда я это взял. Я отвечаю: «Тот факт, что появились мы, это доказывает». Я был довольно наглым молодым человеком, но теперь уверен, что был прав. Если появился хоть кто-то, значит, что-то изменилось, случайностей не бывает. И хотя Рабин сомневался, мы начали что-то обсуждать.

– Да, и что поразительно, никто не ответил нам «нет». Идем в Моссовет, говорим: «Вот, такой пустырь...» Нам отвечают: «Да не надо». Просим дать письменный ответ, что нам отказывают. Говорят: «Нет-нет». Могли бы объяснить отказ, но не стали. Не рекомендовали устно. Таким образом, Бульдозерная выставка была не такой уж нелегальной акцией.

– Он, как всегда, сказал что-то очень высокохудожественное, я сейчас не помню, что именно. Но понимаете, у него была хорошая работа. Ему и другим было что терять. А мы были не то что нищими – я жил с родителями, но ничего не зарабатывал.

– Очень. Когда появились милиционеры – переодетые, разумеется, они же изображали рабочий класс...

– Да-да, и бульдозер, на котором Рабин повис, был на самом деле поливальной машиной. Пустырь огромный, нас рассеяло, охватить это все взглядом было невозможно – каждый помнил свой маленький кусочек. Меня оттолкнули, я отскочил. Закинули в грузовик работы, Комар залез на грузовик, пытаясь что-то спасти, его отбросили. Потом все собрались у Глезера (Александр Глезер, один из организаторов Бульдозерной выставки. – «Ведомости»), и стало действительно страшно, потому что дом окружили черные «Волги». Оскара-то забрали сразу, но мы были уверены, что и нас заберут. Глезер, бесстрашный человек, говорит: «Все, звоню в американское посольство!» Нас в итоге не забрали, потому что никто нас не знал. Назавтра или через день Оскара выпустили. Я помню: он пришел и луч упал на его лысый череп – казалось, что из лысины идет свет. Он сказал: «Через две недели мы выходим на то же самое место».

– Начались переговоры, кто-то сказал: нет, давайте на другом месте. Но мы уже попали на первую полосу The New York Times. И не было в мире газеты, не написавшей о Бульдозерной выставке. Разумеется, писали не как о художественном явлении. И никто из тех, кто выставлялся там, не сделал в итоге настоящей карьеры на Западе. Кроме нас.

Жизнь без марксизма

– Мы пытались делать мацу с добавлением крови – разумеется, нашей. И объявили, что подмешиваем кровь христианских младенцев. Но лучшая наша работа, созданная в Израиле, – это, конечно, «Раскопки на Крите» (полное название «Раскопки на Крите. Около 30 000–10 000 лет до н. э.» (1978). – «Ведомости»), в ходе которых мы «нашли» скелет человека с головой быка.

– Да, мы открыли Минотавра. Но главное – мы открыли идеальные человеческие фигуры: Homo Cubus, Homo Thetrahedron и Homo Octahedron, которые были сделаны из настоящих человеческих костей.

– Кости заказал в Индии мой двоюродный брат Алик Гольдфарб, известный диссидент и биолог по профессии. Какие-то газеты написали о сенсационной находке, и читатели поверили, хотя везде было сказано, что это художественный проект.

– И там я понял, какое значение имел весь этот коммунизм и марксизм в мировой истории XX в. Не было среди выдающихся людей литературы и искусства никого, кто бы не воспринял левые идеи. И это был действительно единственный случай, когда Россия стала частью западного мира, светочем. Я не шучу – влияние марксизма, ленинизма на всю западную интеллигенцию, на всех, кто писал и рисовал, было огромно!

– Конечно. А с развалом Советского Союза, когда пала марксистско-ленинская идеология, начался кризис – и продолжается он до сих пор! Говорят: вот, Шостаковича затирали. Затирали, но мы его знали и он писал! Тот же Тарковский – его фильмы финансировались государством. А что теперь?

– Художественная жизнь в Москве какая-то маленькая. Надо делать выставки в огромных пространствах, в торговых центрах, как это происходит сейчас в Китае и Японии. Они могут позволить себе дать большое помещение. И публика привыкнет. Все равно там какие-то оформители работают, но это не так эффективно.

Другое дело, что в отличие от Нью-Йорка культуру в Москве можно охватить. Как и в Европе, кстати. В Нью-Йорке все рассыпалось – там тысячи галерей и много хороших, но увидеть все невозможно. Выходит столько книг, что даже узнать обо всех нельзя.

– Наверное, но спрос подогревается искусственно. Потому что я не понимаю, какой может быть спрос на искусство. Кому это нужно, для чего? Огромный избыток денег люди тратят на искусство, потому что надо их истратить.

– У меня это вызывает ассоциации со Средними веками, когда люди массово уходили в монастыри замаливать грехи. Это был своего рода эскапизм. Что в конечном итоге привело к экономическим проблемам, потому что люди перестали что-то полезное производить – они только поклонялись богу. То же, мне кажется, происходит с искусством. Вы себе не представляете, сколько искусства производится на земле!

– Остальное хоть как-то потребляется. А 99% производимого сегодня искусства никогда не увидит свет. Все это хранится у художников, в гигантских запасниках музеев... Наши работы есть во многих главных музеях мира, но где они? В каких-то загадочных хранилищах.

– Сегодня уже почти нигде, экспозиции меняются, чтобы хоть как-то привлечь посетителей.

– У нас да, мы известные художники. Но подавляющее большинство художников менее известны, и у них нет шанса.

– Это сложный вопрос. Но сколько можно быть вместе? В искусстве, особенно в музыке – я имею в виду современную музыку, – все пары развалились. Идея совместной работы исчерпала себя.

– Мой сын работал на рэперов – делал для них видеоклипы, я их знал. Потом, года через три, я сделал серию портретов католических священников, среди которых были и чиновники Ватикана. Год жил в Риме. Хотел показать, что такое современный мир, о котором все говорят, но мало кто задумывается о том, что это. Священники, сидящие в своем облачении, – это тоже современный модернистский мир. Католическая церковь до сих пор очень влиятельна.

– Да, и с некоторыми мы очень подружились. Всего было несколько десятков работ, среди них портрет кардинала. Я помню, как он выходил из машины – при полных регалиях, с белым передником.

– Да, в Англии. В Америке нет – там всего боятся. Чуть что – возникают ассоциации с педофилией, изнасилованиями... Очень заидеологизированная страна.