Руководитель фонда V-A-C: «ГЭС-2 принципиально не музей»

«Не спрашивайте меня, почему я тут осталась, ответа у меня нет». Эта фраза Терезы – ответ на мой невысказанный вопрос, как такое возможно: политолог, выпускница неаполитанского Восточного университета, впервые прилетела в Москву 27 января 1989 г. – и так и осталась здесь. С 2009 г. – в качестве главы фонда V-A-C, который готовит для москвичей новую, невиданную до сих пор культурную площадку. В будущем году ее откроют в бывшей трамвайной электростанции ГЭС-2. Автор проекта превращения – Ренцо Пьяно. Место это, по мнению Терезы, – одно из красивейших в Москве, которую она считает своей. И интервью «Ведомостям» она дает по-русски.

«Я плавала в бассейне «Москва»

– Из этого окна я изучаю контекст нашей жизни и то, как он меняется. Когда-то я плавала в бассейне «Москва». Это чисто русская история – бассейн, открытый воздух, пар над водой. Очень красиво. Из бассейна как раз открывался вид на Дом на Набережной. Когда в Москву приехал Ренцо Пьяно, мы провели целый день, просто гуляя вокруг него.

– Был в восторге! И все спрашивал: «Почему здесь повсюду заборы? Кто их поставил – я уверен, что архитектор, проектировавший это здание, предусмотрел сквозной проезд!» Бабушка, сидевшая на лавочке, пустила нас в подъезд. Мы зашли, посмотрели. Мне так хотелось познакомиться с жителями, но там все сдается – местных почти не осталось.

– С 1989 г. Приехала, получив грант Академии им. Г. В. Плеханова. Я была специалистом – сейчас вы будете смеяться – по нормативно-правовой базе СССР, одной из немногих, кто изучал за границей советскую Конституцию 1977 г. С началом перестройки стали говорить о трансформации советской юридической системы, началось обсуждение закона о кооперативах. Мой грант предполагал изучение этого процесса в режиме децентрализации экономики, которая происходила в те годы.

– Тема была на стыке политики и экономики, я занималась ею под руководством американского профессора и собиралась продолжить свои занятия в США, где была главная школа советологии. А СССР был закрытой страной, из моего университета сюда ехали только филологи-слависты, у меня же и мысли такой не было.

– Я училась в гуманитарном лицее – латынь, греческий, литература. В лучшем случае могла рассчитывать на карьеру археолога, в худшем – преподавателя. Но у меня папа политик, а мама – из академического мира, причем католического. Две эти стороны всегда спорили во мне. Папа был мэром города недалеко от Неаполя, членом Коммунистической партии Италии. Политиками были все мои родственники с папиной стороны, и именно отсюда моя страсть к культуре – я слишком хорошо понимаю, как работает мир политики.

– Именно – политики вынуждены идти на компромиссы. Меня привлекала археология, но одновременно мне хотелось заниматься сегодняшним днем. И в этой борьбе между мамой и папой, прошлым и настоящим я выбрала сегодняшний день. Следует объяснить, что помимо Неаполитанского университета у нас есть Восточный университет, где в тот момент собрались лучшие философы, политологи, бурлила жизнь, и я пошла туда. Хотя сегодня мне кажется, что там никто ничего не знал о современной России. Заведующая моей кафедрой, специалист по России, написавшая о ней много книг, никогда здесь не была.

– Я вам больше скажу: мое взросление совпало с ростом популярности итальянской компартии. Только когда ее секретарь заявил об отходе от линии КПСС, в Италии началось бурное развитие левого дискурса. В этом контексте советология вызывала большой интерес – для итальянцев она была насущной темой. Перестройка – это же не начало, это последствия того, что началось раньше. Эксперимент по экономической децентрализации страны стали изучать в Новосибирском университете, с которым был связан мой университет. В 1982 г. мы организовали конференцию, пригласив на нее ученых из Новосибирска. Я сама встречала их в Риме и везла в Сорренто. А поскольку начался этот процесс даже не в России, а в Болгарии, я учила болгарский язык и ездила туда три лета подряд. Очень интенсивные годы, и я ничуть не жалею о своем интересе – я была уверена, что буду этим заниматься и дальше. В итоге я подала заявку на грант и думала: напишу работу в Америке, вернусь и буду строить спокойную академическую карьеру. Но неожиданно позвонила моя преподавательница: «Твою кандидатуру согласовали в Москве!» Тогда я даже и не помышляла о Москве. Я представляла себе работу в лаборатории, а мне предложили выход в поле. Она сказала: «В России творится история, тебе надо туда». А у меня в голове страх и ужас: в Москве холодно, говорят по-русски. Так мы доторговались до того, что вместо положенных по гранту девяти месяцев я напишу диссертацию за три и вернусь. Разговор шел в мае 1988-го, а 27 января следующего года, в минус 28 градусов – можете проверить, так и было, – я прилетела в Москву.

– С этим я тоже долго не могла смириться. У меня есть много наблюдений, связанных с той порой. Мне дали комнату в университетской гостинице, где я была единственной девушкой на этаже. Блондинка, молодая. Основной контингент – сирийцы и начинающие специалисты из Африки. Выпивали, шумели и буйствовали по ночам. Я спала с ножом под подушкой. Интересное время, многое прояснившее для меня о Советском Союзе. Я ходила на предвыборные выступления Ельцина, помню митинги в «Лужниках». Во время путча 1993 г. я была беременна. Чистое безумие, но энергия чувствовалась нереальная! И все это время я задавалась вопросом, когда же я отсюда уеду...

– Я влюбилась в людей, в страну. Родные до сих пор упрекают меня: в Италии бедлам, а такие, как ты, уехали! Но я не верю в политику. И никогда не верила. Политика превратилась в управление. Управление – это здесь и сейчас, а мне нужно больше. Больше пространства дает мне культура. И первыми, с кем я стала дружить в России, были художники.

– Помните группу «Чемпионы мира»? Гия Абрамишвили, Константин Латышев, Борис Матросов, Андрей Яхнин. Однажды я оказалась у них в студии, когда они рисовали небо. И у Булатова было небо, и у других художников. Можно было пластически осознать эту дистанцию между теми, кто привязан к земле, и теми, кто устремлен ввысь.

Надо сказать, что я сделала минимум четыре честные попытки уехать из России. Однажды уже с двумя детьми я даже занялась поиском квартиры в Риме и нашла ее, но всякий раз происходило что-то такое, из-за чего приходилось откладывать переезд, – а я из Неаполя, мы суеверны. И посмотрите, как все сложилось: я не должна была сюда приезжать, но приехала. Здесь встретила своего мужа – он итальянец, но познакомились мы в Москве. И в то октябрьское утро 2014 г., когда мы с Леонидом Михельсоном (совладелец «Новатэка», учредитель фонда V-A-C. – «Ведомости») отправились смотреть ГЭС-2, я поняла, почувствовала, что это именно то, ради чего я осталась. Грандиозный проект, в котором есть все, о чем я только могла мечтать.

«Это не может быть музей»

– ГЭС-2 принципиально не музей. Во-первых, ни о чем, подобном ГЭС-2, я никогда не думала. Я вообще собиралась уехать в Венецию, где у нас чудно все получалось. Еще не было Palazzo delle Zattere (историческое здание венецианского порта, купленное для фонда V-A-C. – «Ведомости»), мы арендовали пространство, но фонд отлично действовал в венецианском контексте. Выставки пользовались неизменным успехом у публики. Художники, например Арсений Жиляев, начинавшие свой путь с нами, становились известными. Можно было считать, что моя миссия выполнена и жизнь удалась, но Леонид Викторович заявил: «Дорогая, все хорошо, но это не моя страна». Я стала возражать, что мы трудимся на благо российских художников, но он настаивал, что проекты, на которые в Венеции смотрит весь художественный мир, надо показывать в Москве. Так я приступила к поиску места здесь, даже не представляя, как его искать.

– С архитектурой в Москве, вы сами понимаете, ситуация довольно сложная. Это или особняки, которые кто-то успел якобы отремонтировать, а на самом деле уничтожить, или заброшенная индустриальная архитектура типа «Винзавода». Тогда я узнала о программе выведения из эксплуатации старых электростанций – «Тейт модерн» ведь тоже бывшая электростанция.

– Да, по незнанию. Я не ожидала, что это целый город в городе – основное здание, новый корпус, внутренние постройки, гаражи, трубы, все грязное, старое. Леонид Викторович, как инженер, сразу оценил эту архитектуру, а я смогла рассмотреть только груду металла – 70 000 т, которые мы после вывезли оттуда. Он сказал: «Тейт» отдыхает. Я выясню, как это можно купить, а ты иди и думай, что здесь должно быть». И через неделю я пришла к нему, понимая, что это не может быть просто музей.

– Формат музея тоже надо пересматривать, но ГЭС-2 – это совсем не выставочное пространство. Это именно часть города. Вот что важно: неоклассическая ГЭС-2, которую архитектор [Василий] Башкиров начал строить на Болотной набережной в 1904 г., находилась там больше 100 лет, но почти никто не видел ее, не мог пройти внутрь. И вдруг она появляется на карте Москвы. Значит, все должны иметь возможность попасть туда. Это место не может быть закрыто. Открытость – это и стеклянная крыша, которая была с самого начала. Меня до сих пор поражает, как 100 лет назад архитектору пришло в голову сделать в электростанции стеклянную крышу!

– Да, именно! Время, когда казалось, что все возможно, и мы хотим вернуться к этому. В западной части участка Ренцо Пьяно придумал изменить топографию, чтобы посадить березовую рощу. Было еще четырехэтажное Г-образное здание, которое он попросил г-на Михельсона купить, просто чтобы снести. На его месте образовался новый ландшафт и открылись наши «Своды» – здание со сводчатыми потолками в два этажа, один на уровне земли, другой подземный. 2000 кв. м общей площади – шикарное помещение, бывший цех завода Смирнова. Здесь делали водку. И мы будем кое-что производить.

– После реставрационных работ здание преобразовалось в центр художественного производства. Керамика, все, что связано с деревом, с металлом. Будут печи для обжига. Печи для хлеба. Ткацкие станки. Понимаете, невозможность превращения этого пространства в закрытый музей связана с самой природой места. Нельзя сказать: о’кей, этих зданий никто никогда не видел, а сейчас мы развесим в них коллекцию фонда и за деньги станем пускать людей смотреть на эту красоту.

– Кроме мероприятий с ограниченной вместимостью.

– Все так думали, потому что так обычно и происходит. Но когда я предложила сделать в одном из зданий маленькую гостиницу, Леонид спросил: «Зачем? Ты делай для культуры, для людей. Это не про бизнес». И вот из чего выросла мысль пригласить Ренцо Пьяно – это отсылка к Центру Помпиду (построен Ренцо Пьяно и Ричардом Роджерсом. – «Ведомости»), где все элементы, снаружи и внутри, – части одного целого. Росселлини снял прекрасный фильм о строительстве Центра Помпиду, изначальная идея которого была в том, что музей должен разговаривать с городом, быть открытым.

Постиндустриальный шов

– Помимо прочего Ренцо Пьяно – пожизненный сенатор итальянского парламента. Там он разработал архитектурную программу, получившую поэтическое название rammendo – в буквальном переводе «штопка». Смысл программы в том, чтобы заполнять места, где на плане города существуют разрывы, разрушения, воссоздавая единую ткань, штопать город. Я подумала, что такой подход уместен и в нашем случае: создать в центре города такой постиндустриальный шов.

– В каком-то смысле, наверное, да. Мы с вами знаем, как это часто бывает. Вот электростанция перестает функционировать, и город начинает искать инвестора. Пока ищут, здание разрушается. А можно подойти к решению вопроса с позиции хирурга, заштопать место. Ведь Ренцо Пьяно больше чем архитектор. Он философ, поэт, выдающаяся личность. Кроме того, напротив – Кремль, который тоже связан с итальянской архитектурой. Все это вертелось у меня в голове. Леонид Викторович предложил провести конкурс, а я – попробовать обратиться к Ренцо Пьяно. Только он умеет так точно и правильно учитывать в архитектуре взаимоотношения между искусством, пространством и человеком. Не знаю, видели ли вы его здание для Фонда Бейлера в Базеле...

– Тогда вы понимаете, как это фантастически прекрасно. И вот мы отправили Ренцо Пьяно наше предложение – умоляющее письмо на итальянском языке, которое, как оказалось, очень помогло. 14 февраля 2015 г. мы были у него в офисе за углом Центра Помпиду. Приехали уговаривать, а нас пригласили в зал, где все стены были увешаны фотографиями ГЭС-2, наших выставок в Лондоне, Венеции, диаграммами посещаемости российских музеев. Мы шутили, что он собирает информацию лучше, чем КГБ. Стало ясно, что Ренцо Пьяно берется за проект.

В апреле 2015-го он уже был в Москве. Три дня и три ночи мы ходили, смотрели, изучали. Зашли в ресторан, и он – как в кино – взял салфетку и стал рисовать. В какой-то момент говорит: «Все старое надо сохранить, но где-то внутри, в эту старую архитектуру должна врываться современность». И еще: «Делаем forest». Он сказал именно forest, а не bоsco. Италия все же маленькая страна, у нас несколько деревьев уже лес. Когда на презентации проекта мэру Москвы перевели, что здесь будет лес, Сергей Семенович Собянин, человек из Сибири, возразил: «Какой лес? Максимум тут может быть роща».

Вот так, довольно случайно, все сложилось. Мы не планировали делать что-то грандиозное – просто хотели перевезти в Москву то, чем занимались в Венеции.

– Нет, никаких аналогов. Есть только ассоциация с советскими домами культуры, идея которых мне очень импонирует. Мы в Венеции открыли сейчас выставку под названием «ДК «Дзаттере». Итальянский журналист спросил меня, что такое ДК. Я ответила, что это гениальная форма архитектурного/социального устройства пространства – место, куда люди могли приходить общаться, творить, быть вместе. Когда культуру в СССР начали использовать в качестве оружия пропаганды, эти дома потеряли первоначальный шарм и несомненный мощный потенциал. Но, мне кажется, важно возродить эту объединяющую практику – без политического подтекста.

– Тем не менее согласитесь, что воссоздать пространство, где возможно вступать в новые отношения, совместно производить культуру, – хорошая идея. Когда я говорю, что ГЭС-2 – не музей, а городское пространство, это может показаться не совсем понятным. И в конце концов я нашла образ, очень близкий к нашей идее, – дом культуры. Мне любопытно, можно ли сказать по-русски во множественном лице: дом культур? Кажется, что нет.

– Мы сейчас думаем об этом. Но одно понятно: это место не создается для того, чтобы давать ответы. Мы не Третьяковская галерея, которая одним своим статусом может что-то легитимировать. Мы скорее ставим вопросы. И хотим дать людям возможность самостоятельно искать ответы и творить. Пока мы обсуждали, что будет в «Сводах», меня поразила любовь к своей стране у ребят, работающих на проекте. Одна молодая девушка-куратор, например, сказала: «Звукозаписывающая студия – это хорошо, установить 3D-принтер – еще лучше, но давайте сделаем открытые ткацкую и гончарную мастерские. В нашей стране в этой отрасли существует серьезная традиция, следует возобновить ее».

– Это так – сотворчество, совместная работа. Мне кажется, это место создается для того, чтобы люди прониклись интересом друг к другу. Сейчас все живут в разрозненных гетто, мы попробуем их свести.

– ...и залы для концертов самых разных форматов (акустикой в ГЭС-2 занимается команда, которая делала звук в Парижской филармонии), и пространства для перформансов, и залы-трансформеры. Предусмотрено место для библиотеки, для активной образовательной деятельности.

– Спасибо за комплимент. Коллекция небольшая, но это наша гордость.

– Некоторые произведения будут представлены на временных выставках, которые мы намерены делать гибридными – с элементами музыки, театра. Но основная часть коллекции будет находиться в открытом хранилище, всегда доступном для посетителей.

– Кажется, это была работа Натальи Гончаровой. Леонид Михельсон когда-то коллекционировал русский импрессионизм, а я настаивала, что есть что-то поважнее и, если на рынке появляются работы художников русского авангарда, их надо покупать и возвращать в Россию. Гончарова, Лентулов, Кандинский... Коллекционирование – это всегда путь. Путь к новому, к другому. В России существуют богатые традиции и коллекционирования, и меценатства. Будь у меня возможность задать вопрос в эфире «Первого канала», я бы спросила: «Где вы, меценаты? Выходите спасать культуру!»

Меня часто спрашивают, в чем заключается интерес Леонида Викторовича в проекте ГЭС-2. Я вам клянусь, что никакого корыстного интереса нет. У человека была нормальная спокойная жизнь. Купить электростанцию, пригласить Ренцо Пьяно, сделать так, чтобы все заработало, – это требует огромных сил и денег.

– Согласно инвестиционному контракту в проект будет вложено 8 млрд руб. (около $120 млн). Покупка зданий стоила 2,78 млрд руб. Вы догадываетесь, что подобные траты невозможно навязать. В это надо верить.

– Знаете, моему сыну 17 лет. Когда я начала заниматься ГЭС-2, ему было 14. Я расту вместе с ним и его друзьями, а они определенно принадлежат другому миру и смотрят на мир иначе, чем мы. Для них, например, самое современное искусство – это fashion, мода. Они научили меня, что поистине современно то, что способны понять все. Когда мы откроемся, посетители обязательно придут к нам и так, хотя бы из любопытства. Наша задача – сделать все, чтобы они вернулись. Чтобы каждому в нашей полифонии нашлось свое место.