Большая и яркая выставка Михаила Ларионова проходит в Новой Третьяковке

Перед входом на выставку Михаила Ларионова можно увидеть цитату с его подписью: «...меня угнетает все то, что утвердилось в искусстве. Я чувствую в этом дыхание застоя, и оно меня душит... Хочется убежать из стен в безграничный простор, хочется чувствовать себя в постоянном движении...» Эпиграф выбран точно. Идешь по залам и это постоянное движение, резкую смену стилей видишь: импрессионизм, постимпрессионизм, фовизм, примитивизм и собственное изобретение – лучизм. А дальше совсем другие, спокойные и нежные, графические вещи и дерзкие рисунки-шаржи, сделанные в эмиграции.

Ларионов, уже утвердивший себя в России дерзким новатором, организатором скандальных выставок и эпатажных акций, одним из главных героев московской арт-сцены, застрял в Европе в 1915 г. с «Русским балетом» Сергея Дягилева. И так избежал не только русской революции, но и в революциях художественных перестал участвовать. Зато серьезно занялся балетом, делал не только эскизы декораций и костюмов, но и в репетиции вмешивался, элементы цирка в спектакли вносил, книгу о нем написал. И все, кажется, у него получалось легко и обаятельно, и в каждой работе видно – это именно Ларионов, ставящий перед собой новую творческую задачу и тут же ее решающий.

Не так много в нашем искусстве художников легких, не страдающих, не измученных проклятыми вопросами, не обличающих нравы, а верных самой живописи и радующихся жизни. А если говорить о мастерах авангарда, то Ларионов хотя и настаивал, что до многого (беспредметного искусства, например) дошел первым, но пророка из себя не строил, учениками-апостолами не обзаводился.

Выставка в Новой Третьяковке большая – несколько залов, но все равно похожа не на солидную ретроспективу, а на дайджест – не успеешь привыкнуть к одному Ларионову, а он уже другой. Зато смотреть не скучно и в удовольствие, живописный талант у этого художника очевидный и радует глаз. Ранние пейзажи с розовыми кустами после дождя, где бутоны маячками горят в море зелени, или с кружевной кроной зацветающей на фоне голубого неба акации – очаровывают и завораживают. Ну и веселость, конечно, подкупает. В первых залах среди нескольких роскошных «Павлинов» – любимой птицы модерна – можно увидеть портреты индюка и индюшки с переливающимся нежнейшими красками оперением и розовых, как ренуаровские девушки, «Свиней». Потом видишь постимпрессионистских «Деревенских купальщиц», где словно смешаны Гоген с Пикассо (такая вот, прямо пушкинская, всемирная отзывчивость к новым веяниям в искусстве). А в углу написана маленькая хрюшка – возможно, как знак не относиться к картине слишком серьезно.

Ларионов первым из русских художников обратился к стилистике лубка и уличной вывески как к источнику обновления живописного языка. Картины из всех его прославленных примитивистских серий – солдатской, времен года, череды корпулентных «Венер», изображений провинциальных франтов и франтих – центр экспозиции, сосредоточение совершенно оригинальных шедевров. И хотя многие из них знаешь едва ли не наизусть – так часто их воспроизводят в книгах и показывают на выставках, все равно не устаешь восхищаться сложным построением такого внешне простого и грубого «Отдыхающего солдата» или лучезарной энергией «Солдата (курящего)».

Кажется, что в лубочной серии он не только дразнит и играет с архаичным рисунком, но цветом определяет настроение: «Осень» у него синяя, «счастливая», «Весна» – желтая, «яркая и прекрасная», а «Зима» – темная, охристая, потому что «холодная снеговая ветреная».

В центре зала, посвященного лучизму, где орденом сияет цитата из статьи Гийома Аполлинера: «Михаил Ларионов принес не только в русскую, но и в европейскую живопись новую утонченность – лучизм», висит большая картина, где у героини семь ног, голая грудь торчит из кофты, а белье просвечивает сквозь юбку. «Бульварную Венеру» трудно считать чисто лучистской вещью, она скорее отражает тот период, когда Ларионов «выпустил» изобретенное им направление в жизнь и начал создавать нескончаемые проекты лучистого театра, лучистой моды, кухни, снял свой лучистый фильм и проч.», – пишет в каталоге выставки искусствовед Владимир Поляков. Выпустить лучизм в жизнь Ларионову так же удачно, как Малевичу супрематизм, не удалось. Он занялся в эмиграции другими делами.

Судьба распорядилась так, что из 82 отпущенных Ларионову лет больше половины он прожил в Париже. Испытывал материальные трудности, тосковал, но заключительная часть выставки в Третьяковке убеждает, что талант его не угасал, что художнику не наскучило ставить и решать новые задачи. И не только балет его интересовал. Поздняя графика – самая нежная и утонченная. Большая бледная гуашь «Женщины на фоне моря», несколько скупых на цвет беспредметных композиций, натюрморты с грушами и виноградом – все это свидетельствует не об угасании, а о развитии таланта. «Я нашел форму (пока в голове) того, что долго искал для выражения юга, моря, купания, не просто срисовка, а больше», – писал Ларионов жене Наталье Гончаровой о листах бумаги, где черной тушью были нанесены волнистые линии и пятна. Не мог, как сформулировал Борис Пастернак, «не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». Правда, неслыханная простота всегда его притягивала, а ересью казалась другим.

Заканчивается экспозиция мемориальным разделом, где собраны фотографии, показана часть коллекции Ларионова, где есть русский лубок (например, «О сластолюбии»), китайская и японская тиражная графика – все, что он любил, чем вдохновлялся, а также книги из его библиотеки.-

До 20 января

Автор – редактор The Art Newspaper Russia