Человек с нормальным зрением: памяти Владимира Войновича
Ушел из жизни автор «Чонкина» и «Москвы 2042»
Умер писатель и диссидент Владимир Войнович – человек, у которого было нормальное зрение.
В одной из книг он рассказывал, как врач сообщил Бернарду Шоу, что у него нормальное зрение. «Такое же, как у большинства?» – спросил Шоу. «Нет, – сказал врач, – нормальное зрение встречается у людей очень редко».
Владимир Войнович был человеком с нормальным зрением, не затуманенным ни верой в светлое будущее, ни ностальгией, ни любовью к метафорам, ни советским и новорусским романтизмом. Он видел, что творится вокруг, и умел сказать об этом – иронично, спокойно и точно.
Он прожил 85 лет. Жил долго и весело, писал стихи и автопортреты, его цитировал глава государства и искренне ненавидела советская номенклатура, его чуть не убил КГБ, его выдавили из страны, когда он начал печататься на Западе.
Войнович написал самый длинный и самый грустный российский анекдот – роман в трех частях «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», антиутопию «Москва 2042», которая в последние годы начала уверенно превращаться в реальность, и два без преувеличения великих текста. «Четырнадцать минут до старта» – неофициальный гимн космонавтов, и письмо главе государства в ответ на указ о лишении Войновича советского гражданства: «Господин Брежнев <...> я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой. Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем и гражданином, так им и останусь до самой смерти и даже после нее».
Он был абсолютно бесстрашен, и если можно говорить о настоящем герое его произведений, то это, безусловно, сам автор. Человек, способный написать Брежневу, что его, Брежнева, сочинения будут сданы в макулатуру. Человек, способный написать о «кольцах враждебности» вокруг Москвы 2042 года, вывести в романе Гениалиссимуса-гэбэшника, придумать генерал-майора религиозной службы Отца Звездония, – и сказать потом, что пророком себя не считает. Человек, способный показать начало Великой Отечественной войны как хаос и абсурд.
О песне «Четырнадцать минут до старта», ставшей своеобразным памятником романтике 1960-х, Войнович рассказывал, что дама из музыкальной редакции просила исправить строчку о пыльных тропинках далеких планет: пусть будут «первые тропинки», «новые тропинки», – но Войнович отказался что-либо менять. Когда песню процитировал сам Хрущев, Войнович поинтересовался у редакторши, не надо ли поменять на что-нибудь «пыльные тропинки». «Вы смеетесь! Вы знаете, кто цитировал эти строки?» – закричала дама.
Что говорил
«Я никогда не выдавал себя за пророка и отвергал попытки (немалочисленные) моих почитателей приписать мне дар ясновидения (в других ясновидцев тоже не верю ни в одного, включая Иоанна Богослова и Нострадамуса, не говоря о ныне живущих). Но, наверное, я все-таки умел думать, видеть и понимать реальные тенденции и возможное направление их развития».
«Я описывал то будущее, которое – я надеялся – никогда не наступит, поскольку это была не утопия, а антиутопия. А теперь действительность, кажется, уже превосходит то, что я там написал. У меня там правит КПГБ – Коммунистическая партия государственной безопасности, и еще там есть пятиединство: государственность, безопасность, религиозность... Я слышал не раз, что нашего патриарха, кстати, называют отец Звездоний. Но та глупость и пошлость, которая становится сейчас знаменем нашего времени, – этого ожидать было невозможно. Издаются какие-то дурацкие законы, идут какие-то чудовищные суды <...> Это все превосходит любую, даже ненаписанную, сатиру».
«Нам не о чем говорить, не о чем спорить, потому что я выражаю свое мнение, а вы – какое прикажут».
Он вежливо подождал перевод, потом объяснил, что хотя мы действительно пользуемся приблизительно одним и тем же словарным составом, но каждый язык, как известно (мне это как раз не было известно), имеет не только словарное, но и идеологическое содержание и переводчица для того и нужна, чтобы переводить разговор из одной идеологической системы в другую.
«Самое страшное для меня – прослыть подлецом. Потерять доброе имя я боюсь куда больше, чем каких-либо гонений и притеснений со стороны власти, потому и в советское время кое-что себе позволял и потом от страха не трясся».
Вот это он ненавидел: трусливые вопросы с очевидными ответами, идеологическое подхалимство, готовность кричать «Да здравствует Гениалиссимус!».
Проза Войновича устроена так, будто он аристократ, а советская власть его оскорбляет – своим абсурдом, своими бессмысленными требованиями, своей самоубийственной жестокостью. И вот он, книга за книгой, пытается объяснить ей, подробно и внятно, почему она не права, глупа, сожрет сама себя и собою же подавится. «Чонкин» – не эпатаж и не нападение, это подробный рассказ об устройстве советского мира, причем рассказ человека, который, кажется, изначально находится вне этого мира. Неудивительно, что Войновича выдавили на Запад (сказав, буквально, что «терпение советской власти и народа кончено»), неудивительно, что его травили и в прямом, и в переносном смысле.
Войновичу, к счастью, всегда не хватало пафоса и самовлюбленности, чтобы стать Великим писателем земли русской, – как и его Чонкину не нужен был пафос, чтобы стать героем. Чонкин – нескладный, не самый умный мужичок, который не умеет хитрить, невинный Иван-дурак, никому не нужный часовой посреди идеологического хаоса.
Войнович вынужден был уехать в 1980-м, ему вернули гражданство в 1990-м. Он написал еще много книг, дописал своего «Чонкина», получил Государственную премию, но к абсурду власти лучше относиться не стал. У него было нормальное зрение: он осуждал боевые действия в Чечне, считал глупостью присоединение Крыма к России, призывал освободить режиссера Олега Сенцова. Оставался русским писателем и гражданином – до самой смерти и даже после нее.