Как Лейла Слимани задумала и написала роман о няне-убийце, получивший Гонкуровскую премию

Я не бронировал место в парижском ресторане Marco Polo заранее, но столик на закрытой веранде все же нашелся. Через несколько минут после условленного времени – раннего для Парижа – Лейла Слимани входит в зал. Все предупреждали меня, что она прекрасна. Она еще и в высшей степени по-парижски изящна, ее шарф развевается как будто на фотографии из каталога. Она целует итальянского ресторатора и пожимает мне руку. Мы сидим с подветренной стороны от курящей пары, но Слимани это не беспокоит. «Обожаю итальянскую кухню», – удовлетворенно вздыхает она.

Это шестой округ Парижа – центр французского издательского бизнеса. 36-летняя Слимани – его новая звезда. Ее первый роман, о нимфоманке, имел успех, а вторая книга, Chanson douce («Колыбельная») о няне-убийце, выиграла в 2016 г. Гонкуровскую премию, продано более 600 000 экземпляров во Франции и сделаны переводы на 40 языков. Первая фраза книги – «Младенец мертв» – стала мемом. В прошлом году Слимани опубликовала документальную книгу о сексуальных репрессиях в своем родном Марокко. Президент Эмманюэль Макрон сделал ее своим личным представителем по продвижению французского языка. Вдобавок она стала мировым рупором феминизма.

Слимани бросает мимолетный взгляд на Formule du jour (аналог бизнес-ланча), потом замечает: «Et voilа, я выбрала» – салат из помидоров с моцареллой, затем спагетти вонголе. Так всегда заказывают в Париже: Formule du jour дешева, свежа и быстро готовится на кухне. Я копирую выбор Слимани. Между тем из прописанного в инструкции FT по проведению ланча захода для разговора ничего не получается: Слимани отвергает предложение выпить вина. «Сегодня во второй половине дня я сижу с детьми», – улыбается она.

Она выросла в большом доме в марокканской деревне. Одна бабушка была француженкой из Эльзаса, с будущим мужем из Марокко она познакомилась, когда тот (в великолепном североафриканском наряде) освобождал ее деревню от нацистов. Марокканская бабушка была неграмотной крестьянкой. Мать Слимани стала одной из первых женщин-докторов в Марокко, а ее отец, банкир, два года прослужил министром экономики. Но финансовый скандал привел его в тюрьму и сломал, хотя посмертно его реабилитировали. У Слимани была неграмотная няня, которая – наряду с британской няней Луизой Вудворд и нью-йоркской няней Йоселин Ортегой, убившей двух детей, находившихся на ее попечении, – вдохновила ее написать «Колыбельную».

Дома у Слимани говорили в основном по-французски. «Я чувствую, что принадлежу ко многим культурам, – рассказывает она. – Бабушка говорила по-немецки, родители – по-арабски и по-французски, я слышала много испанского. У меня нет ощущения, что меня воспитывали во французской культуре. Я чувствую, будто выросла в la culture, мире культуры. Я читала русские, английские, французские романы». Теперь, когда она посол франкофонии, она по закону вроде обязана говорить во время ланча по-французски, но ее английский почти идеален.

«Франкофония не должна воевать с английским языком. Мне кажется, это нелепо. Английский язык необходим. Прежде всего это красивый язык, который открывает вам [мир] прекрасной литературы, культуры. Надо уметь говорить и по-французски, и по-английски», – считает она.

Официант приносит томаты с моцареллой. Она рассыпается в благодарности на итальянском и французском. Издатель и его гость садятся за следующий стол, едва в метре от нас. Им явно доставляет удовольствие оказаться рядом со Слимани.

Она приехала в Париж после школы, не зная никого, чтобы учиться на classe prеparatoire – подготовительных курсах для поступления во французские вузы. Как-то она увидела фотографию красавицы Симоны де Бовуар за чашкой кофе в Cafе de Flore – немыслимо для женщины в Марокко. Слимани пошла в библиотеку и, сильно смущаясь, попросила книгу де Бовуар Le deuxiеme sexe, думая, что это эротика (она перевела sexе как секс, хотя правильное название – «Второй пол». – «Ведомости»). Когда обнаружила, что там речь про феминизм, разочаровалась было, но потом увлеклась.

Обращались ли с ней парижане как с иммигранткой из Северной Африки? «Нет, потому что я проходила prеpa (подготовительный курс. – «Ведомости») вон там (указывает куда-то направо), потом училась в Sciences Po (показывает налево), затем работала в центре Парижа. Никогда не встречала никого, кто оскорбил бы меня. Никогда не оказывалась жертвой расизма. Или же [это было] так смешно, что я даже этого не помню». Это потому, что она из привилегированного социального класса? «Очевидно. Я знаю коды».

Она уверяет, что родители снабдили ее кодами, которые работают повсюду: «Я дружески общаюсь с бакалейщиками и могу провести день и с ними, смоля папироску, и с боссом крупного французского издательства. Я не ограничиваю людей рамками социального класса». Точнее, по ее словам, она будто снимает людей на две разные камеры. На одной она видит человека, на другой – социальную принадлежность.

Отсюда столь точное описание классовой схватки няни и работодателя в «Колыбельной». Слимани вступила в битву, которую представляет собой парижская жизнь, с еще одним социальным активом: она владела языком. Она говорит так же, как пишет, – законченными четкими фразами, и очень по-французски точна, когда дело касается эмоций. Я говорю, что она излучает уверенность, и она кивает: «Я была такой даже в детстве. Никогда не стеснялась. Всегда знала, как говорить. Я поняла, что, просто разговаривая, вы можете делать множество вещей: менять что-то, переключать кого-то с одной идеи на другую, соблазнять, учить, информировать. Умение говорить – великая сила».

В 2008 г. она начала писать о Марокко и Тунисе для журнала Jeune Afrique. В 2011 г. стала свидетелем «арабской весны» в Тунисе: «Это было прекрасно. Тунисцы – восхитительные люди. Тунис – ориентир для арабского мира».

А Марокко? «К сожалению, у власти находятся исламисты. Люди голосуют за исламистов, voilа». Ее мировая литературная слава дала ей какое-либо влияние в родной стране? «Никакого. В Марокко интеллектуалы не имеют такой силы, как во Франции. Люди там читают очень мало».

Слимани бросила журналистику, чтобы писать романы. Ее первая попытка была, по ее словам, ужасна (книга не была опубликована). В 2013 г. ее мать и муж выбрали ей подарок на Рождество – обучение на курсах для любителей в издательстве Gallimard. Благодаря учителю, редактору и писателю Жан-Мари Лаклаветину ее озарило: «Он сказал, что я слишком задаюсь вопросами о психологии героев, что они думают. Но роман – это прежде всего действие. Это персонажи, которые что-то делают. Еще на меня оказал влияние экзистенциализм в версии де Бовуар, ее идея: в первую очередь мы есть то, что мы делаем. Меня никогда не интересовало, кто я. Идентичность, например, меня не интересует».

К разочарованию тех, кто читал ее нимфоманский роман как автобиографический, Слимани не пишет о себе. Несколько ее главных героинь – парижские женщины североафриканского происхождения, но это почти случайность. Речь в ее произведениях о чем-то другом. Она говорит: «Думаю, вы должны очень долго быть писателем, прежде чем сможете писать о себе. Это слишком сложная тема». В этом смысле моя сотрапезница ведет себя как писатель: Слимани, укутанная в свой прекрасный стиль, не откровенничает о своей жизни. Обычно, когда вы едите с кем-то, барьеры рушатся, но не сегодня. Мы обращаемся друг к другу официально – vous (на «вы»).

Она предвидела успех «Колыбельной»? «Совсем нет. Я думала, это будет книга, которая пройдет незамеченной... Я считала ее ступенью к следующей книге. Нашла в ней огромное количество недостатков, которые, надеюсь, не допустила потом в других книгах».

Но роман, замечаю я, написан так уверенно: каждое предложение рождает чувство, будто вы знаете, куда идет дело. «Когда я писала, не знала. Я знала начало и конец. Должно быть убийство. Сложно было построить роман о взаимоотношениях этой пары с няней без ощущения угрозы. Мне хотелось смешать триллер, трагедию, сказку, современный роман».

Я говорю, что в «Колыбельной» прослеживается манера Жоржа Сименона. Она дарит мне легкую улыбку: «Он великий мастер деталей, отлично передает атмосферу. Его описания Парижа оказали на меня влияние».

Сименон писал в основном о рабочих кварталах восточного Парижа ХХ в. Сегодня те же самые здания населены богатой городской кастой, прозванной здесь «бобо»: богемная буржуазия. «Колыбельная» удивительно точно описывает это племя. Во время званого ужина: «Они говорят о работе, терроризме, недвижимости. Патрик описывает свои планы отдыха на Шри-Ланке».

Считает ли себя бобо сама Слимани? «Почитайте Стефана Цвейга про Вену – что он пишет о кафе. Многие люди, которых он описывает, – это бобо своего времени: они космополиты, открытые, любящие культуру, путешествия. Они стали первыми жертвами нацизма. Я много издеваюсь над бобо, потому что есть в них немного смешная странность, но их образ жизни в основном позитивный. Для Трампа и Марин Ле Пен их враги – «дерьмовые бобо». Потому что бобо воплощают все, что сторонники идентитаризма, ксенофобы, популисты терпеть не могут. А я и есть бобо».

В «Колыбельной» также описана скука нынешнего родительского воспитания: долгие зябкие послеобеденные прогулки на пустынных детских площадках, бесконечные разговоры, непонимание между родителями и детьми. Я упоминаю отрывок, в котором мать считает, что свобода – это освобождение себя от других.

Слимани кивает: «Есть высказывание Пруста: «Я настоящий, только когда один». Вот почему я обожаю Чехова. Он постоянно описывает это: человеческие отношения ложны чуть ли не по своей сути. Мы не можем выразить свое одиночество».

Семейная рутина – это реальность для большинства людей в середине жизни. Так почему же так скучно читать о ней в романах? «Потому что это очень скучно! Это монотонная, пошлая жизнь. Но это также самое большое удовольствие – быть с людьми, которых вы любите, обедать по воскресеньям в красивом месте».

Трудно переключиться между туром в поддержку книги о Китае, консультированием Макрона и скучным вечером с семьей по возвращении домой? «Лично мне не надоедает моя семья. Мы с детьми много смеемся. Больше всего мне нравится быть дома, никого не видеть, смотреть фильмы, [теле]сериалы, рассказывать детям истории». Даже в роли матери она не выказывает недостатков.

На самом деле, размышляет Слимани, вдруг изменив любви к приватности, есть один коллективный процесс, который ее вдохновляет: «Феминизм может стать большим общественным достижением. Возможно, уже стал».

Я спрашиваю ее о французской версии #MeToo: Balance ton porc («Донеси на твою свинью») – кампании в соцсетях, когда женщины публично называют тех, кто их сексуально домогался. «По моим ощущениям, это хорошая идея. Да, Balance ton porc не очень изящная формулировка, но и сексуальное домогательство тоже не очень изящ­но. Изнасилование не элегантно. Думаю, что женщины сейчас живут в необычайный момент движения за свободу высказывания, чувства единения».

И сразу: «Разрешите, я закурю?» Издатель за соседним столиком подносит ей огонек и между делом говорит, что заметил ее, еще когда она была «молода и талантлива». «Это правда», – отвечает Слимани.

Уже почти три часа дня. Marco Polo все еще заполнен смакующими дижестив издателями, но Слимани пора идти. Она оборачивает шарф ровно так, как надо, вынимает смартфон в кожаном чехле и заказывает Uber. Ее сегодняшняя жизнь – это череда интервью и публичных выступлений. «Думаю, Франция исключительна в своем отношении к литературе. Вы приезжаете в небольшую деревню, и 300 человек собираются послушать, как вы говорите о литературе».

Но Слимани уверяет, что слава не изменила ее. Кончина отца научила ее (и «Колыбельная» это подтверждает), что все земное может пойти прахом в один миг.