Фестиваль Immersion в Берлине показал свой самый провокационный проект

Осталось два последних представления проекта, который стал главным событием нового берлинского фестиваля Immersion. В идеале смотреть следовало все десять, показанных в течение июля, – шоу отличались друг от друга, хотя заранее никто не знал, чем именно. Как сложится, как пойдет и какая сцена последует за какой, зависит только от «самих» – режиссера и перформера Вегарда Винге и художницы Иды Мюллер, организаторов проекта, которому и названия не нашлось. Так и значится в афише: «Винге/Мюллер. Национальный театр Райникендорф» – что, в общем-то, никого не смущает: никакое название соответствует никакому содержанию и не оправдывает никаких ожиданий. Как и не обманывает.

Тут все по-честному. 12 часов отведены на перформанс не потому, что столько нужно, а потому, что никогда не известно, сколько времени вообще понадобится. Например, чтобы начать шоу. Просто так ведь не начнешь, если нет даже пьесы, а только образы, темы и реплики из многих и разных, в основном Ибсена и Шекспира? На премьере больше ста зрителей примерно час тусовались в помещении с инсталлированной там Kotmaschine – устройством по производству (переведем мягко) дерьма (театрального, разумеется) и множеством дверей с табличками вроде «Драматургический лабиринт». Которые, как выяснилось, вовсе не являлись входом в зал, куда зрители попали как будто нечаянно – после того как где-то высоко над их головами огромный норвежский человечище Вегард Винге пробил дыру в стене и пригласил всех подняться по боковой лестнице.

Место в зале, надо заметить, отыскать тоже не так легко. Каждому оно выпадает случайно: надо вынуть из напоминающей бетономешалку емкости шарик для пинг-понга с цифрой. Что кресло с таким номером есть в зале – не факт. Как и то, что вы плюхнулись на свое место, изнемогая от усталости после часовой стоячей разминки, не означает, что представление началось. На премьере занавес открылся только через три часа. До этого на него транслировались портреты футбольных кумиров из окружающих зрительный зал помещений и прочие видеосюжеты оттуда же. Да с боковых сцен – слева, справа, за спиной, за головами зрителей, со всех этих дополнительных застекленных и открытых витрин, ящичков и коробочек пялились орущие, пищащие, поющие, пляшущие и – о да – писающие, какающие (т. е. совершающие все то, что оскорбило бы достоинство российского зрителя, но что немецкому вовсе «не смерть») – фрики с тряпичными телами и кукольными головами. Почти все – реплики персонажей Ибсена, театрального Бога-отца, с которым Винге в постоянном, исполненном пубертатного бунтарства диалоге. Как и с театральной машинерией, которую он, заставляющий зрителей заслужить себе буквально все – и место в зале, и зрелище на сцене, – представляет как подавляющую и бессмысленную.

Поэтому когда через три часа (повторимся) открывается занавес – там только сусальный боженька, гоняющий по сцене картонные облака туда-сюда с величайшим пафосом. На этот театральный гон из пустого в порожнее Винге и обрушивается во всех жанрах – от низкого до высокого. И когда глушит зрителей оперными ариями («Пуччини против Верди, и так 24 часа», – грозится он). И когда, спустив штаны, мочится прямо перед публикой.

Это еще цветочки. Бездействующая Kotmaschine в фойе – отсыл к четырехлетней давности проекту Винге по Ибсену, в ходе которого он пулял в зрителей свежепроизведенными фекалиями. За что получил строгий выговор от интенданта «Фольксбюне» Франка Касторфа, которому пообещал больше так не делать. Теперь «папа» Касторф больше не в «Фольксбюне». А самое радикальное следствие его почти 25-летнего театрального владычества – то, что хулиган Вегард Винге сам уже Бог-отец новой анархистской генерации: Эрсад Мондтаг, Сюзанне Кеннеди и другие вышли уже из его, Винге, шинели.

Берлин