В Александринском театре поставили пьесу Брехта «Мамаша Кураж и ее дети»

Маститого грека Теодороса Терзопулоса худрук Александринки Валерий Фокин уже приглашал в 2006 г. – постановкой «Эдипа-царя» Софокла театр открылся после реконструкции. Потом, в 2014-м, Терзопулос ставил здесь Беккета. Сегодня пришла очередь Брехта, автора, важного для греческого маэстро: Терзопулос в 1970-е работал в «Берлинер ансамбле», а его метода постановки античных трагедий вобрала в себя ряд элементов брехтовского «эпического театра».

Почерк Терзопулоса в «Мамаше Кураж» узнаваем: выразительное актерское существование с ощутимыми физическими затратами, форсированная голосовая подача с заданным ритмом дыхания, выверенный пластический рисунок. Что бы Терзопулос ни ставил, у него всегда присутствует хор – наподобие хора античной трагедии. Сначала кажется, что хор рассажен в глубине сцены, однако это сценографическая ловушка (сценограф спектакля – сам Терзопулос): бюсты безымянных современных чиновников – лишь муляжи, молчаливо взирающие на панораму описанной Брехтом войны. Настоящий хор – время от времени пересекающие сцену по диагонали агрессивной пружинящей походкой, опьяневшие от крови вояки с кинжалами – спецназ, нерассуждающий и мускулистый. Штатским тут слова уже не дают.

Действие брехтовской пьесы, написанной в 1939 г., отнесено к временам Тридцатилетней войны, но исторический антураж – лишь прикрытие для антимилитаристского памфлета, адресованного современности. Терзопулос отказывается даже от антуража. Вместо ружей – светящиеся трубки-гиперболоиды. Вместо маркитантского фургона – небольшой кофр. И хор, и герои одеты художником по костюмам Анастасией Нефедовой в футуристические униформы цвета хаки. Второй цвет – кроваво-красный: он и на шнуровке сапог Кураж, и на декольте разгульной Иветты, и в боевой раскраске лиц парней из хора. Анна Фирлинг, маркитантка по прозвищу Кураж, под жилеткой хаки носит черную ажурную блузку – женственность героини не убита, а только спрятана. Блестящей актрисе Елене Немзер вполне под силу амбивалентная природа Кураж: она легко перевоплощается и в каркающую гарпию войны с жадным блеском в глазах, и в страдающую мать – с бессильным криком бледных губ. К сожалению, полутона позволены Немзер лишь в финале, когда ее обезумевшая героиня, распустив копну седых волос, хоронит погибшую дочь Катрин.

В спектакле заняты почти все ведущие артисты труппы, однако Терзопулос требует от них упрощенного, почти балаганного существования на пределе нервной энергии и децибел. Приятно выделяется Сергей Паршин, его роль – превосходный образчик брехтовского «очуждения». Актер не скрывает сарказма по отношению к персонажу – трусливому священнику, меняющему цвет креста на сутане в зависимости от политической конъюнктуры. Паршин играет легко, с глумливой улыбкой, а его выпаливаемый скороговоркой зонг о страстях Христовых – лучшая сцена спектакля. Еще одна актерская удача – у Юлии Марченко. Горемычная Катрин в простеньком платьице – комок нервов, неразумный младенец, глядящий на мир наивно и с тревогой. Брехт вряд ли одобрил бы подобное растворение в персонаже, но актерскую неподдельность бы оценил.

Эта «Мамаша Кураж» усложнена и нарочито эстетизирована, полна массовых сцен и многозначительных символических решений. Сквозной знак спектакля – расчеловечивание: герои часто падают на четвереньки, словно утратив навык прямохождения, а повар Ламб (Игорь Волков) одет в шерстистый комбинезон человека-зверя. Инфернального флера добавляют сатанический конферансье (старейшина труппы Николай Мартон умеет быть зловещим) и бесконечно хлопочущая на арьерсцене Смерть в образе юноши (Дмитрий Бутеев). Спектаклю Терзопулоса не откажешь ни в зрелищности, ни в благородном пафосе, однако не оставляет ощущение, что текст Брехта, не устаревший ни в едином слове и не утративший обжигающей актуальности, не нуждается в таком количестве режиссерских восклицательных знаков.