Михаил Плетнев открыл фестиваль Российского национального оркестра в Филармонии-2

Фестиваль РНО открылся, но оркестр на сцену еще не выходил: два первых дня были отданы камерным программам, в одной из которых Михаил Плетнев играл дуэтом, а в другой – совсем один. Оба вечера в зале раздавался звук его персонального Kawai, который повсюду ездит вместе с хозяином. Прекрасную, японски настроенную и отлаженную акустику Филармонии-2 мы уже давно оценили, но когда в ней победно звенит Stainway под крепкими пальцами очередного лауреата – это одно. Совсем другое – когда зал становится новым местом встречи большого музыканта и его любимого инструмента, которому удаются тихие краски.

Впечатление осталось противоречивое: нежная кантилена лилась в зал превосходно, а на форте звук не летел. Причины тому были скорее не акустические, а художественные: исполняя сольную программу, Плетнев почти все первое отделение словно бы примеривался, намечал – не играл, а наигрывал. Так прошла органная Прелюдия и фуга ля минор Баха – Листа, а за ней – вся четырехчастная Соната Грига. Островком гармонии в ней оказалась медленная пасторальная часть, там показался горизонт. Во всех остальных частях Плетнев словно прятал чувство в размышлениях, стоит или не стоит его открывать. Открытого форте не было ни в мажоре, ни в миноре. Эти две вещи должны были звучать как-то иначе.

Горизонт вновь открылся, когда началась Баллада Грига в форме вариаций на норвежскую народную тему. Норвежцы непростой народ, тема, а за ней вариации звучали терпко, утонченно, переливаясь смутно тревожными гармониями. Кажется, Плетнев наконец добрался до музыки, а до этого он пробовал, но не мог. Мог бы заменить поиски готовыми решениями, но не хотел. Наградой стал прозвучавший в конце отделения ми бемоль в басу, требовавший разрешения, но тянувшийся до тех пор, пока чуть сам не утих.

Второе отделение заняли сонаты Моцарта (ре мажор KV 311, до минор KV 457, фа мажор KV 533), Плетнев играл их, можно сказать, в сокращенном варианте, не повторяя экспозиций в первых частях. Зачем? Ведь главное сосредоточено в медленных, где можно вслушаться в упоительную кантилену, переливы звука, полюбоваться тем, как звуковая материя появляется, мерцает и уходит.

Совершенно не важно, кто написал эту музыку и кто ее слушает. Плетнев и звуки – при чем тут мы, при чем тут Моцарт? Поэтому на бис явились Лист и Мошковский, которых исторически мыслящий музыкант никогда бы после Моцарта играть не стал. В «Грезе любви» под конец раздалось вдруг открытое ликующее форте, и тут звука не хватило. В этом месте Плетнев, Kawai и акустика Филармонии-2 не договорились на троих. Стало грустно, но виртуозные «Искорки» Мошковского развеселили.

Веселье требовалось: очень уж скорбным был исполненный накануне «Зимний путь» Шуберта. Плетнев аккомпанировал баритону Штефану Генцу – конечно же, не аккомпанировал, а лидировал, вместе с тем не подавляя певца, а разрешая ему делать все, что тот хочет. Экспрессивный Генц и заторможенный Плетнев, который в отсутствие каких-либо технических сложностей дважды ошибся на ровном месте, составили контрастную пару, но результат вышел единым по настроению. Кое-где Генц не допевал, превратив песни в квинтэссенцию исповедального высказывания, поставив интонацию выше вокального тембра. Так делал и его учитель Дитрих Фишер-Дискау, но Генц переиграл и учителя. А ведь «Зимний путь» – это особые песни, но все же это песни.