В театре «Новая опера» героиня оперы Пуччини «Богема» превращена в мечту замерзшего поэта

Если спектакль «Богема» попадет в конкурс какого-нибудь оперного фестиваля, то его можно будет вполне заслуженно наградить спецпризом «за самое непоследовательное режиссерское решение». Читая пресс-релиз или сопутствующие премьере интервью, радуешься творческим установкам постановщика, например такой: «В традиционном спектакле на большой сцене некоторые вещи выглядят глуповато. Например, каморка на мансарде, в которой ютятся студенты, занимающая всю площадь сцены; огромные пространства, потолки...» Прочтя эти строки, зритель устремляет взгляд на сцену, где обнаруживает именно мансарду, раскинувшуюся во всю ширину, пространства и потолки. Рекомендуя своего соавтора, сценографа и художника по костюмам Хартмута Шоргхофера, Исаакян указывает, что он – «один из немногих, кто умеет создать магическую, символическую и при этом теплую атмосферу», что в его работах «нет холодной отстраненности (иногда чрезмерной), которая отличает многих его западных коллег». Возможно, художнику-постановщику не лучшую услугу оказал художник по свету Сергей Скорнецкий, но пространство, залитое химическим синим светом, выглядит именно холодным, как в подвальном клубе, и никак не способствует воссозданию на сцене атмосферы послевоенного Парижа 1940-х, куда авторы спектакля решили перенести действие.

Возможно, художника не стоит ловить на его высказываниях, гораздо важнее считать идеи, явленные в самом спектакле, и присущую им логику развития. Идеи считать легко, логику – труднее. Главная идея, впрочем, тоже декларируется на бумаге, в перечне действующих лиц. Наряду с Мими в нем содержится двойник Мими, и пару раз он действительно появляется на сцене. После того как поэт Рудольф слышит робкий стук в дверь, через люк в полу в мансарду является чахоточное существо в черном, а в это же время в окно влезает белое и сладкое, как из коробки «Рафаэллы», создание. Именно последнее, представленное приглашенной звездой Ириной Лунгу, и поет. Нехитрую метафору легко расшифровать: поэт Рудольф живет в мечтах, вместо гибнущей швеи он рисует себе поэтический идеал и в него влюбляется. Проблема в том, что если Мими, какой мы ее видим в спектакле, воплощает мечту поэта, то место ей в лучшем случае на страницах журнала по вязанию, способного подарить промерзшему воображению образы домашнего тепла: художник по костюмам не удружил артистке, надев на нее невозможный свитер. Неувязки продолжаются в третьем акте, где черный двойник не появляется, а самой мечте приходится кашлять и рыдать. Широкие брюки и пальто так же идут образу страдалицы, как и домашние гетры с колготками, но и сама Ирина Лунгу меньше всего расположена добиваться у зрителя жалости к своей героине – ей достаточно дарить ему свой прекрасный голос и цветущий вид.

Претендующая на воплощение идеала Мими выглядит еще более искусственно, будучи окружена вполне нормальными, нимало не двоящимися товарищами по сюжету. Они держатся и мизансценируют точно так же, как персонажи большинства постановок «Богемы», – в меру забавно толкаются, шутят, веселятся, ревнуют. Об артистах хочется сказать добрые слова: Рудольфа в одном из составов поет Андрей Дунаев, обладатель звонкого и гибкого тенора, который проводит всю партию без слышимых признаков усталости, его верхний регистр надежен, хотя с высокого «до» в своей арии певец поспешил поскорее уйти. Кроме него четверку героев составляют более чем добротные Василий Ладюк (Марсель), Артем Гарнов (Шонар) и Евгений Ставинский (Коллен). Все звучат точно и громко и, пожалуй, однообразно. Дирижер Фабио Мастранджело не дает ансамблям распасться, но нюансированной выстроенности в ансамблевых сценах не хватает. Мужскую компанию прекрасно дополняет Екатерина Миронычева в партии Мюзетты – ее свежий голос, острота, обаятельные манеры могли бы украсить любую постановку «Богемы» из тех, что Георгий Исаакян числит по разряду «оперных глупостей».

Тем натужнее выглядит заключительная сцена, где чахоточная Мими в черном является вновь, чтобы наконец умереть, а кондитерское изделие в белом озвучивает ее прощальные реплики. И хотя горестная компания старается изобразить у ложа умирающей положенные чувства, зал недоумевает ровно там, где ему полагалось бы рыдать.

Спектакль «Богема» стал результатом распространенного подхода, свойственного именно востребованным оперным режиссерам, – когда изобретается некое решение, проявляющее себя в двух-трех сценах, среди которых обязательно имеется финал. Все прочие сцены ставятся вполне дежурным образом и ничем не отличаются от того «традиционного» театра, против которого столь решительно выступает постановщик.

И все же в одном существенном пункте слово и дело у Георгия Исаакяна не разошлись. Трудно не согласиться с ним в том, что «Богема» – «глубоко внутренняя история: размышление о художнике и творчестве; о кризисе, о том, что надо писать, а не пишется; что ты не ощущаешь времени, биения жизни». Что надо ставить оперу, а не ставится, – мог бы добавить режиссер.