Финская национальная опера впервые поставила Шостаковича – оперу «Нос»

Первая опера абсурда создана в советской России, не где-нибудь. Лучше Дмитрия Шостаковича никому не удалось перевести экзистенциальный ужас на язык оперы. После десятилетий запретов и замалчиваний «Нос» завоевывает мир, в Европе и США одна за другой возникают эффектные постановки, оркестры и певцы все легче справляются с невероятными трудностями партитуры.

Сегодня в Хельсинки оркестр под управлением Михаэля Гюттлера еще ищет равновесие между сопровождением вокала и внятностью симфонической речи, многое смазано, в особенности в тутти. Но иллюстративность оркестровой партии неслучайна: ведущие солисты и многочисленные участники ансамбля с видимым наслаждением погружаются в свои роли, большей частью ярко и актерски убедительно вживаются в них, буквально купаются в театральном пиршестве. Певцам надо часто выходить за границы вокала, кричать на запредельной высоте: к сожалению, эти моменты гротеска теряются – ни жена цирюльника (Паулина Линносаари), ни Квартальный (Алексей Сулимов) не могут перекрыть излишне мощный оркестр. Центральные сцены между главным героем и его Носом, им же и газетным чиновником (крепкий бас Николас Сёдерлунд), да и квартет третьего акта также страдают от акустического дисбаланса. Успешно решает свою на удивление опереточную роль Владимир Самсонов, его майор Ковалев занимает и развлекает публику. Ну где же «беспомощный пошляк», по выражению композитора? Этот коллежский асессор постоит за себя и пойдет далеко. Еще веселее решена роль его слуги Ивана: Андрей Попов лакействует и срывает аплодисменты.

Возникает впечатление, что режиссер предпочитает театру абсурда водевиль. На сцене поразительно мало сатиры, гротеска. Все невероятные события прочитаны реалистически, объяснены, чтобы никто не усомнился в их правдоподобности. Симфонизм (интерлюдии должны бы быть погружены в мрак, чтобы быть услышанными: по Шостаковичу, три акта – это три части симфонии) пожертвован в пользу побуквенного толкования действия для публики, режиссер отечески заботится о ней. Балетная инсценировка интерлюдий (новаторская хореография Лии Цолаки) увеличивает глубину действия, добавляет социально-исторический критицизм на уровне школьных сведений о России и в рамках подобающей пристойности даже успевает намекать на эротику. Полицейские не страшны, даже когда они насильничают, толпа избивает свою жертву, тоже несколько стесняясь своего бесчинства.

Кафкианство, абсурдизмы обэриутов, мир дневников Якова Друскина и Любови Шапориной этому театру незнакомы. Штайн предпочитает визуальную абстрактную красивость супрематистских образцов, вырванных из контекста. В этом он опирается на великолепную сценографию (Фердинанд Вёгербауэр) и превосходные костюмы (Анна Мария Хайнрайх). Российская действительность настолько абсурдна, что европейский взгляд на нее требует, как мы понимаем, замутненных очков. Так что смешащая публику веселость ласкает глаз, примиряет дух.

Все герои оперы, по мысли авторов, банальные ничтожества, плод мизантропического взгляда на мир. Гоголь и Шостакович предъявляют нам нас в (лишь чуть) кривом зеркале. Штайн дает вместо этого легко перевариваемое зрелище. Страдающий «маленький человек» превратился в общее место, в одного из многих симпатичных середнячков. Ну почему Леонид Бомштейн (Нос) не утрирует своего статского советника (для роли желателен голос с закрытым носом)? Почему натуралистический физиологизм, например при пробуждении Ковалева, не передан, а смягчен на сцене? Вообще, где требуемый композитором «сатирический разлад с музыкой»? Штайн когда-то восхищал московскую театральную сцену своим натуралистичным мирным Чеховым. Так же съедобен и спокоен его Шостакович. Моралист и самобичеватель был бы недоволен этим снижением пафоса. «Нос», по его словам, – «ужасная история, а не смешная». Прямо как из сегодняшней жизни.

Спектакли 2, 4, 8, 10, 12 декабря

Хельсинки