На Чеховском фестивале показали «Красный табак» Джеймса Тьере

К середине спектакля можно догадаться, что это, скорее всего, «Король Лир». Но поставленный не по тексту и даже не по мотивам пьесы Шекспира, а просто в параллельном мире, кэрролловском Зазеркалье. Когда здесь изредка говорят, то на выдуманном – очевидно, зазеркальном – языке: очень эмоционально, но ничего не понять. Сами зеркала – вот, пожалуйста, мутные, с облезлой амальгамой, висят на здоровенной конструкции из ржавых труб, которая может ездить по сцене, перегораживать ее, менять угол наклона. Устрашающая и вместе с тем грустная штука, разрезающая пространство на разного рода драматические тут и там: жизнь и фантазия, жизнь и смерть. В начале спектакля стена стоит фронтально. Приоткрывается калитка-решетка, из нее пытается вылезти седой человек в потертой, не то перемазанной известкой одежде, ерзает, протискивается, но калитка не пускает. Еще немного помучившись, человек оставляет попытки и обходит конструкцию сбоку. Он просто притворялся. В руке у него связка ключей, символ власти в этом ржавом (постапокалиптическом или постбеккетовском) мире.

Это сам Джеймс Тьере – основатель, постановщик, хореограф и главный артист «Компании майского жука», внук Чарли Чаплина, сын Виктории Чаплин и Жан-Батиста Тьере, которые много лет ловко соединяют театр с цирком. Цирк у них то «воображаемый», а то и вовсе «невидимый» (так называются представления). В невидимом цирке выступает невидимый кролик Жан-Луи – все это, разумеется, страшно обаятельно. У Джеймса Тьере тоже много цирка, но настроение, атмосфера в «Красном табаке» совершенно другие, намного мрачнее. Артистки то и дело переламываются пополам, становятся на мостик и ходят таким манером по сцене (или ездят в той же позе, подставив в качестве опоры выгнутой спине стул на колесиках). В танце руки-ноги-корпус движутся как на шарнирах, марионеточно. Головы может не быть совсем (ее прячут в пиджак настолько быстро и легко, что не успеваешь удивиться, просто думаешь: ну да, зачем тут голова). Люди запросто соединяются с предметами: есть, например, человек – швейная машинка с головой-торшером, этакий трудолюбивый домашний кентавр. Предметы – старые, издающие забытые звуки (швейной машинки, пишущей машинки), смикшированные с фонограммой, которая звучит таким же музыкальным гибридом – хочется назвать ее оперно-цирково-похоронной.

Тьере с ключами проводит половину спектакля в большом ободранном кресле на колесиках, заставляя остальных выделывать полуцирковые-полутанцевальные фокусы и выясняя отношения с самим собой в зеркалах. Мужчины в замызганных кителях отдают ему честь, девушки выполняют любую пластическую прихоть. Два раза он закуривает трубку – вот и весь табак.

Каркас «Короля Лира» угадывается в пластических отношениях условных отца и дочерей: сперва персонаж Тьере помыкает другими, потом дряхлеет, и помыкать начинают уже им самим. Одна из девушек выделяется, движется свободнее, хотя и ее танец – тоже танец-каракатица. И отношения ее с зазеркальным Лиром иные, так что можно считать ее здешней Корделией. Если она умирает, то забирается на ржаво-зеркальную стену – но именно если, а не когда, потому что граница подвижна. Можно угадать и аллюзию на шекспировскую сцену бури. Зеркальная конструкция угрожающе накреняется, а Тьере становится под ней и орет туда – вверх, в небеса, творцу – самому себе, увеличенному отражением, – и трясет кулаками.

Но можно и не читать никаких аллюзий, а просто отдаться этому движению тел и предметов, в котором власть, подчинение, угасание переводятся из сюжетных категорий в абстрактные, и это как зазеркальный язык – ничего не понятно; понятно все. Ностальгия, элегия, интонация прощания.

Табак – то, что крошится, то, что красное, когда горит, то, что становится дымом и, наконец, исчезает. То же самое можно сказать о человеке (и сказано это, в общем, очень давно). Но Джеймс Тьере напоминает нам не только о дыме, его табак красный, потому что в момент представления перед нами, в нас – горит.