«Теллурия» Владимира Сорокина недовоплотилась в Александринском театре

Спектакль Марата Гацалова стоило бы предложить западным, да и вообще - иностранным театральным фестивалям: за границей помимо всего прочего «Теллурия» будет вызывать чисто этнографический интерес. Гипотетический зритель-иностранец начитан о российской внешней политике, но вряд ли представляет, как изменился политический климат в самой России.

«Теллурия» описывает середину XXI в. Но, изображая будущее, искусство всегда говорит о тенденциях настоящего - и наш воображаемый нерусский зритель увидел бы Россию с антиглобалистской и ксенофобской риторикой, с напластованием разных идеологий, Россию, повернувшую к условному средневековью. В романе Сорокина прогресс - устаревшая идея: люди снова сели на лошадей. Землю опять заселили кентавры и люди с песьими головами: это продукты генной инженерии - так называемые зооморфы, сформировавшие свою социальную группу. Начался обратный глобализации процесс распада, нового самоопределения наций. Реставрируются монархии. Россия снова распадается на княжества, республики и другие образования. Эквивалент религиозного опыта, необходимого средневековому человеку, - теллур, новейший и невероятно сильный наркотик: теллуровый гвоздь в черепе, подобно антенне, обеспечивает ему связь с нематериальным миром или, по крайней мере, веру в таковой. Теллур легален только на Алтае, в Республике Теллурия, которая процветает благодаря духовному голоду человечества.

Создатели спектакля с ходу указывают место в новой-старой России и себе, и, вероятно, публике - цитирую первую страницу инсценировки, а именно Оду Совершенному Государству: «Увы вам, сложные и непрозрачные. Горите же, приговоренные и обреченные. Дымитесь, темные мысли старых сомнений человечества! Свет Совершенного Государства да испепелит вас!»

Однако для Владимира Сорокина то, что можно наблюдать в России сегодня, - лишь часть мирового тренда. В его полифоническом романе - все многообразие человеческих реакций на темпы прогресса. Литературная критика писала об изобретательности Сорокина-стилиста, владеющего всеми возможными формами русского языка: поделив Евразию будущего между карликовыми государствами, он получил идеальные условия для нового языкового эксперимента. В пятидесяти главах романа, которые связаны только общей вселенной, он вывел носителей пятидесяти уникальных культур. В этом «расфокусе» нельзя увидеть внятного плюса или минуса, утопии или антиутопии.

«Теллурию» Марата Гацалова так же трудно свести к единому смыслу, да и сам режиссер отказывается делать выводы, нарочно оставляя спектакль незаконченным. Он использует несколько черновых аудиозаписей, в которых артисты читают фрагменты романа, а в финале предлагает им импровизировать, самостоятельно выбрать последовательность сцен, позволяет выходить из роли и общаться друг с другом, обсуждая сценарий финала.

Гацалов сохраняет «расфокус», полифонию сорокинской прозы в первую очередь в организации пространства. Режиссер сделал несколько проектов с художником Ксенией Перетрухиной. И теперь, возглавив Новую сцену Александринки, развивает здесь приемы, придуманные вместе с Перетрухиной в Художественном театре. В спектакле МХТ «Сказка о том, что мы можем, а чего нет» от зрителей была скрыта большая часть происходящего - догадываться приходилось по звукам. Похоже устроена и «Теллурия», но мы не вслушиваемся в разговоры невидимых актеров, а всматриваемся в отражения. Актеры и зрители окружены зеркальными ширмами, зеркальные панели-подвески разделяют зону для публики и небольшую площадку в центре. Стулья стоят хаотично - попадаются места, где прямо перед вами нет ничего, кроме зеркала. Вместе с артистом вы видите несколько его отражений. Человека, освещенного софитом, видно с любой точки - но вы обязательно будете дезориентированы и не сразу сможете найти оригинал среди десятков отражений-копий.

Пространство лишено настоящего центра. Нет «удобного» или «правильного» ракурса, значит, нет и «хороших» мест: все - в одинаково выгодном (или невыгодном) положении. Благодаря системе зеркал два зрителя смотрят разные спектакли, т. е. буквально видят разные мизансцены. Как Сорокин отказывается от единства повествования, так и Гацалов отказывается от целостной картины, предлагая взамен множество возможных версий. И эта невозможность одного исчерпывающего описания реальности для него едва ли не важнее всех политических прогнозов, которые можно было бы вычитать из романа.

Санкт-Петербург