«Страх и нищета в Третьей империи» в Театре Олега Табакова: Бесформенное содержание

Это спектакль не формы, а содержания. На нем невозможно понять, что такое эпический театр Брехта, что такое остранение (или очуждение). Режиссеру не понадобились даже стихотворные вступления к каждой части брехтовской эпической саги «в форме шествия». Александра Коручекова, учившегося режиссуре у Сергея Женовача, занимает другое – психологические зарисовки из жизни «расы господ» Третьей империи (в которой так много общего с Третьим Римом).

В примечании к пьесе Брехт указывал, что центральным элементом декорации должен стать обычный бронетранспортер гитлеровской армии. Но нас ли пугать конкретным бронетранспортером. Художницы Полина Лиферс и Александра Карпейкина выстроили на сцене абстрактную раму со скошенными углами. Расставили как по полочкам все необходимое: бюстик фюрера на сцене (обобщенный портрет тирана), проволочный телефон, современную видеокамеру (из свидетельства всеобщего вуайеризма она постепенно превращается в орудие всеобщей слежки). Расположиться в этой раме трудно, жить практически невозможно, но люди как-то привыкают, приспосабливаются к неестественным условиям, перекошенной жизни, где главное – переждать кошмар, который и не думает кончаться.

Александр Коручеков выбрал пять из двадцати четырех сцен пьесы Брехта: «Меловой крест», «Шпион», «Жена-еврейка», «Правосудие» и «Нагорная проповедь». Все это вариации на тему страха.

Зло обаятельно, страх входит в дом вслед за поджарым румяным штурмовиком (актер Вячеслав Чепурченко, кажется, занял в театре Табакова место «солнечного мальчика», которое некогда принадлежало Сергею Безрукову). Неглупый, ловкий, убежденный в праве вершить чужие судьбы, исполненный витальной силы, он нравится женщинам и парализует мужчин. Он доминирующий самец. Меловой крест на одежде – метка, которую он научился ставить на спинах неблагонадежных, – выглядит как инъекция страха.

Нет такой крепости, куда бы ни проникла радиация страха. Вот родители (Игорь Петров и Луиза Хуснутдинова) взвешивают, как на аптекарских весах, насколько преступны были их интонации и намеки, произнесенные в присутствии сына, воспитанника гитлерюгенда. Вот хорохорится перед камерой «жена-еврейка» (Ольга Красько): знакомым – ложь о недолгой поездке к друзьям, камере – исповедь для мужа-немца (Михаил Станкевич) про истинную причину отъезда. Но камера отторгает исповедь – all files deleted. Муж успевает вернуться, и вот уже они, старательно избегая взглядов в глаза, торопливо, как сообщники, хоронят свою любовь. Самым злободневным оказывается эпизод «Правосудие» с Александром Семчевым в роли судьи, которому надо разбирать скользкое дело штурмовиков-налетчиков и пострадавшего от них еврея-ювелира, который ссужает деньгами больших особ. Какое решение ни прими – кому-нибудь из близких к власти перейдешь дорогу. И сонливый вершитель судеб превращается в последнего раба: он просчитался, уповая на безразличное служение интересам сильнейшего. И хотя к финалу спектакль теряет накал, его послание осталось ясным: время, когда каждый обязан переступить через страх хотя бы из гигиенических соображений, уже наступило.