«Враг народа» в Малом драматическом театре: Горе от ума и таланта

Прежде всего это абсолютно гениальный репертуарный выбор. Лев Додин много лет твердит, что современная драматургия ему не слишком интересна, поскольку все, что режиссер думает и чувствует, Чехов позволяет выразить гораздо лучше. И что «документальная драма нужна и записи интервью на улицах, все это любопытно, но сам я этого делать не могу». Малый драматический театр – Театр Европы в своих лучших работах действительно всегда выстраивал систему столь сложных и богатых обертонов, что целые десятилетия, как бы ни менялась социальная обстановка, они продолжали находить новый и новый резонанс с жизнью. И тут, казалось бы, Додин ставит норвежского классика XIX века Генрика Ибсена – ну да, верен себе. Но вы прочитайте пьесу!

Спектакль сделан виртуозно: непривычный для Додина публицистический пафос соединяется с привычной переливчатостью интонаций, реакций, подтекстов, детальной проработкой характеров.

Курортный городок кормится от водолечебницы. Доктор Стокман делает открытие: вода заражена бактериями. Значит, надо очистить источники и поменять весь водопровод. Городские либералы и демократы стеной встают за доктора и чуть ли не увенчивают его лаврами за гражданскую честность и мужество. Но тут является мэр города (для остроты ситуации – докторов брат) и быстренько объясняет, какие страшные убытки сулит такая ассенизация. В общественном мнении доктор из друга народа превращается в его врага: его уволили и чуть не линчевали. Здесь Ибсен (о, старые драматурги знали свое дело!) затягивает следующую тугую петлю интриги: тесть Стокмана, владелец кожевенного завода (источника отравы), скупает акции водолечебницы – и завещает их троим внукам. То есть, разорив предприятие, доктор разорит собственное семейство. А либералы, рассудив, что разоблачительный доклад был первым шагом многоходовки, имеющей целью уронить акции и завладеть фирмой, просятся в долю. Скажите, это Ибсен 1882 г. или Юлия Латынина 2013-го?

Додин радикально сократил велеречивую пятиактную пьесу, вымарал несколько персонажей и массовку горожан, но и дописал текст (он значится автором сценической композиции). Прояснив и расширив не только аргументы мэра насчет падения цен на недвижимость, но, главным образом, генеральную мысль Стокмана: «Все наши духовные жизненные источники отравлены, вся наша гражданская общественная жизнь зиждется на зараженной ложью почве <...> Невежественные и неразвитые члены общества имеют такие же права судить-рядить, одобрять, отвергать, заседать и править, как единичные духовно благородные личности <...> Глупые люди составляют страшное, подавляющее большинство на всем земном шаре. Но разве правильно, черт возьми, чтобы глупые управляли умными?»

Художник Александр Боровский отделил авансцену полупрозрачной белой занавеской, за ней застекленная терраса в доме Стокмана (стекла потом побьют). На просвет – уютная семейная жизнь со скатертью и абажуром, но, когда приходит пора объявить про ядовитую воду, доктор выходит на авансцену. Его монологи и реплики персонажей, обращенные к собранию городской общественности, адресуются прямо в зал.

Главного героя играет Сергей Курышев, специалист по всякого рода чудакам, но здесь он совершает почти невозможное. Стокман еще сложнее Чацкого: у Грибоедова хотя бы стихи, которые сами по себе задают приподнято-романтический тон, а вот как в ситуации реалистического жизнеподобия объяснить, почему умный и талантливый человек мечет бисер перед свиньями, отчего он так слеп в отношении окружающих? Курышев (вопреки героической традиции исполнения этой роли) представил эдакого недотепу – сутулого, с неловкой пластикой, в мешковатых штанах, великоватой ему вязаной кофте, вязаной же шапчонке – ботаник, в котором нравственное чувство не то что сильнее страха, а просто оно естественно как дыхание, потому он бесстрашен органически.

Второй протагонист – мэр: Сергей Власов чеканен, сух, губы в ниточку, говорит рубленно, безапелляционно, у него явно фээсбэшная выправка и закалка. Но и остальные мастера труппы в небольших ролях точны, и, главное, букет актеров работает на том уровне, когда театр, кроме ценности публицистики, той самой кафедры, с которой можно много сказать миру добра, приобретает еще и ценность искусства.

Санкт-Петербург