"Лениград" Игоря Вишневецкого: повесть о блокаде, написанная по законам музыкального жанра

Выход повести Вишневецкого, после журнальной публикации получившей модную премию «Нос», – не самая шумная, но одна из самых значимых и, если угодно, утонченных книжных премьер осени.

Ткань повествования «Ленинграда» (М.: Время, 2012) соединяет стихи, ритмизированную прозу, дневники, фрагменты объявлений, листовки, описание музыки, окликает Андрея Белого, Анну Ахматову, Велимира Хлебникова. Но это пиршество идет за похоронным столом: Вишневецкий показывает, как в жуткие дни блокады гибли остатки дореволюционной культуры и человеческого в людях.

– Игорь Георгиевич, повесть написана с таким знанием предмета, что воспринимается как личное свидетельство, хотя вы родились через 20 лет после войны. Возможно, у вас действительно была личная мотивация для ее создания?

– Была, и очень сильная. Неожиданно умер отец, чье раннее детство, как и детство мамы, приходилось на войну. Если у мамы это были постоянные бомбардировки – они жили на нефтеперерабатывающем заводе под Ярославлем, – то у папы – оккупация. Его вместе с сестрой, братом и моей бабушкой (дед Иван Вишневецкий воевал) немцы дважды водили по доносу соседей как «комиссарскую семью» расстреливать. Оба раза в конце концов отпускали, так как выяснялось, что дед-офицер был не политическим, а военным комиссаром Новочеркасска, а потом Азова (т. е. ответственным за мобилизацию); у оккупантов ведь были свои «рейхскомиссариаты». Отец мне о выводе на расстрел не рассказывал, я узнал об этом после его смерти от дяди, но папа всегда говорил о войне как о времени всеобщего одичания. И прибавлял, что наши вели себя по отношению к своим часто беспощадней, чем оккупанты, убивавшие строго по плану. Вы можете себе представить, чтобы их, выводя на расстрел, дважды не расстреляли «свои»?

– Это, кажется, невозможно!

– Мы сейчас позабыли, каким безысходным ужасом и жестокостью была наполнена та жизнь. Незадолго до смерти отец сказал, что я должен написать прозу о войне, потому что у меня получится.

– И вы ее написали. Насколько блокадная тема исчерпана сегодня – что еще в связи с блокадой Ленинграда не сказано, не сделано обществом, художниками, государством?

– Мы живем в тени антропологической катастрофы, начавшейся около 1917 г. и завершившейся войной. Блокада Ленинграда была во многом кульминацией жестокости не только со стороны врагов, но часто своих, потому что человек уже обесценился, а также взлетом беспримерной смелости, совершенно невероятной способности возрождать жизнь там, где ей, казалось бы, места нет, и, пусть и символически, побеждать смерть. Блокада должна быть осознана именно как завершающий акт катастрофы – действие, нацеленное на слом «петербургского проекта», без которого великой русской культуры XVIII–XIX вв. не было бы. И лучшее, что общество может сейчас сделать, – поддержать всеми силами тех, кто занимается исследованиями блокадного времени, публикует документы, кто пишет художественные тексты и снимает об этом фильмы.

– То есть это все же дело общества, не государства?

– Поддержка должна быть не делом институций – государство у нас сейчас моральный банкрот, и ему еще предстоит вернуть к себе доверие, – а инициативой отдельных и многих граждан.

– «Ленинград» написан отчасти по законам музыкального произведения, насколько, на ваш взгляд, вообще продуктивна идея «синтеза искусств»?

– Сейчас это единственно продуктивный подход. Пора выходить из рамок и преодолевать специализации: возможности тут открываются небывалые.

– Есть ли сегодня среди пишущих по-русски авторов те, кто ищет эти новые возможности для литературы?

– Из авторов старшего поколения – Саша Соколов, он продолжает по-русски начатое Белым и Джойсом, и Анри Волохонский, отталкивавшийся от опыта и находок обэриутов. Чем моложе поколение, тем больше у современных литераторов желание соответствовать стандарту, который по определению консервативен, вписаться в общий контекст, быть принятым, наконец. Но прорыв в понимании происходит не там, где его ожидают. А общий контекст завис в лучшем случае на умеренном советском модернизме конца 1920-х гг. (письмо под Бабеля и Олешу в «премиальной» прозе, постакмеистическая поэтика в таких же стихах), как если бы весь XX век прошелестел мимо. Словом, торжество академизма и эскапизма.

– Над чем вы работаете сейчас?

– Летом, путешествуя по северу США, я снял материал для трех документальных фильмов. Потом в Милуоки написал цикл «Стихи из Озерного парка». Сейчас дописываю повесть «Жара», которая будет сильно отличаться от «Ленинграда». Ну и самое большое дело – фильм по «Ленинграду», который мы снимали в течение года в Петербурге, Москве и повсюду, где фактура напоминала военную ленинградскую. Это независимый проект, и у нас была замечательная команда. Он не состоялся бы без композитора Эли Тамара, чьи мама и бабушка – блокадницы, и сейчас фильм находится в стадии постпродакшн. А на обложке вышедшей во «Времени» книги – кадр из будущего фильма.