Андрей Дмитриев: Надо прекратить писать прозу

Едва успев появиться, этот жесткий, умно выстроенный и хорошо написанный роман (см. «Ведомости» от 4.05.2012) уже вошел в короткий список «Большой книги» и длинный – «Ясной Поляны». Не почвенник и не деревенщик, Дмитриев обратился к новым для себя персонажам и материалам – к «крестьянину» Панюкову и глубокому русскому захолустью.

– Откуда в русской деревне появился Панюков – непьющий, чистый душой и телом, в общем, идеальный русский мужик? Вы таких встречали в жизни?

– Подобного рода людей я видел много, но мне запал в душу человек из деревни Котицы на Селигере, тогда еще не опоганенном нашистами. Однажды я жил там полгода в доме друга. Правда, этот человек в отличие от моего Панюкова был не бобыль, у него была жена, сын. Однажды он решил подать в суд на соседей, чьи коровы ему вытоптали огород, но, естественно, сразу же попал под жесткую обструкцию. И вот как-то раз он вышел, в очечках, с ясным взглядом, и, театрально выставив ногу, сказал: «Были рабы и будем рабами».

– Это фраза из вашего романа.

– Да, я ее, как видите, не придумал. Хотя заставить эти слова зазвучать в романе, естественно, было трудно.

– Панюков не пьет, так как из старообрядческой семьи, не общается с женщинами, храня верность прежней своей возлюбленной, – в общем, он нежен, точно барышня, это при грубой-то сельской жизни!

– Так бывает. Он ни за кого не отвечает. Мужик, который ни за кого не отвечает, – баба. Наше национальное бедствие, кстати.

– Панюков переживает в финале катастрофу, а его антипод – тинейджер Гера – наоборот, кажется, выходит на новый рубеж. Вы понимаете, что с Герой будет дальше?

– Честно говоря, я даже думаю о продолжении. Это был роман воспитания, значит, и продолжение должно быть. У меня есть идея небольшой повести, когда Гера уже не Гера, а Герасим. Но подробно рассказывать пока не буду.

– Если отвлечься от текста романа – вы действительно думаете, что у русской деревни нет шансов, она обречена?

– В том условном регионе, который я описал, – примерно на северо-западе – да, обречена. Но Россия разнообразна. Весной я съездил в Чувашию, жил в селе, где 3000 домов, рядом другое село, старообрядческое, существующее со времен Алексея Михайловича, – в нем 700 человек. Там живут русские, татары, чуваши. И там средоточие такой жизни, которая абсолютно не похожа на ту, что я описываю. В школе там полные классы. При том что у них тоже мало денег, работы нет, все едут в Москву, Казань, Нижний Новгород зарабатывать. Но, заработав себе на дом, возвращаются. Там нет подавляющего всех народа, как в Татарстане, нет большой культуры, которая всегда бедствие, потому что она разъединяет людей, – поэтому там столько жизни. Вот оттуда может что-то явиться.

– С деревней ясно. А почему от нашей литературы все время ощущение, что она при смерти?

– Потому что молодой русский писатель очень часто полуграмотный профессионал, который все про всех знает и, вместо того чтобы писать прозу, «отбалтывается», как Алексей Слаповский однажды сказал. Они отбалтываются. Это очень точное слово: человек описывает не жизнь, не людей, а некое свое умозрение. И стремится подать его как можно более естественно, привлекательно, изящно. И не идет вглубь. Одиннадцать лет Липок, в которых проводится Форум молодых писателей, привели меня в очень грустное настроение. Мы на этих форумах самого главного им не объяснили: что такое добро и зло. Мы считали, что западло об этом говорить. Что они приехали из глубинки и сами всё знают. Хотя, конечно, не все. Я с большим уважением отношусь к Денису Гуцко, к Диме Новикову. Но когда по всем каналам показывают Захара Прилепина в Нью-Йорке, который говорит: «Газеты написали, что я русский Хемингуэй, и на американцев это действует», – что это? Мало ли что газеты пишут для рекламы! Как это можно повторять, глядя в камеру?

– А как надо?

– Бродский сказал про Нью-Йорк, что это замечательный город, но он указывает человеку его место. Надо знать свое место. И еще понимать, зачем ты пишешь. Зачем сейчас многие пишут? Чтобы потусоваться, для денег, для удовольствия, а не потому, что им есть что сказать. И никакой связи с жизнью у них нет.

– Вы сами эту связь ощущаете?

– Да я просто живу этой жизнью, мне она интересна. И я думаю, что эта жизнь продолжится и без меня. Помните, Ганно Будденброк поставил после своего имени в домашней Библии жирную черту, объяснив отцу: «Я подумал, что после меня ничего не будет».

– Ваш роман вошел уже в два премиальных списка. Как вы относитесь к нашей премиальной жизни?

– Пусть премий будет много хороших и разных, плохих и хороших. Премии обостряют внимание читателей, это важно. А писателям просто не надо делать ставку, рассчитывать на них всерьез. Иногда говорят: премий должно быть меньше, потому что они разжигают нездоровые страсти, склоки, теребят тщеславие, обостряют отношения в группировках. Я могу сказать следующее: чтобы прекратить все склоки, клановость и интриги, надо прекратить писать прозу. Просто прекратить этим заниматься. Вот и все (улыбается).