Самая громкая премьера московского театрального сезона

Символический капитал большого режиссерского имени обеспечил «Калигуле», сыгранному в отнюдь не центровом Дворце на Яузе, статус события, обязательного для посещения бомондом. Не говоря о просвещенной публике, уже раскупившей билеты на все февральские и мартовские показы.

Символический капитал режиссерского имени заставил даже бомонд досмотреть четырехчасовой спектакль до конца и одобрить артистов долгими, продолжительными аплодисментами (переходящими в овацию? Ну почти).

Символический капитал режиссерского имени заставил критиков заниматься разгадыванием метафорического кроссворда. Что значит вот эта проволока? А груды камней? А почему античный портик выстроен из шифера? И зачем рядом собачья будка (тоже из шифера, как и все прочие элементы декорации Мариуса Някрошюса)?

Ответы можно найти, но все равно это очень грустные вопросы. Потому что раньше по отношению к тому, что придумывал Эймунтас Някрошюс, они, как правило, не возникали.

Он ведь не берет образы с потолка. Он их терпеливо выращивает, оттого и воспринимаются они естественно, как природное явление. Метафоры Някрошюса – могучее дерево с прочными ветвями. На каждой нанизаны образы-действия или образы-предметы, и самое захватывающее – наблюдать, как эти образы растут и расцветают.

Есть такие гроздья метафор и в «Калигуле».

Камни, которые то разбрасывает, то собирает Калигула – Миронов. А в финале целует Цезонию – Марию Миронову через камень, и это много, очень много, большинству режиссеров такие простые и пронзительные вещи не приходят за всю жизнь.

Или осколки зеркала в руках у патрициев – символических зеркал главного героя. В финале со словами «В историю, Калигула!» Миронов бросается в этот бликующий смертельный калейдоскоп, выстроенный в проеме шиферного портика.

Но Калигула и так давно в истории драмы: у пьесы о тиране-философе – скорее романтической, чем экзистенциальной, – не очень большое поле трактовок, и добавить к ним сегодня почти нечего. Единственная возможность театра – тирания формы, но ее-то в новом «Калигуле» и нет. Отдельные образы не срастаются в живое целое, повисают на умозрительном поводке в отсутствие стволовой метафоры, из которой обычно росли спектакли Някрошюса.

Для Калигулы он придумал лишь лирический сюжет, конфликт разума и сердца, в котором разум не выдерживает, и герой Миронова весь спектакль сходит с ума.

Повторяющийся жест – дотронуться до пола и быстро прижать пальцы к пульсирующим раскаленным вискам: остынь, Калигула.

Виртуозная работа Евгения Миронова вся строится здесь на таких мгновенных переключениях: замри-умри-воскресни. Как будто в голове его искрит и щелкает искуснейшее реле, на пределе напряжения вычисляя формулу страсти и траекторию прыжка в историю русского драматического театра.