В Третьяковской галерее юбилейная выставка Исаака Левитана

Здесь есть все, что с детства знаешь и ожидаешь увидеть: трепет «Золотой осени», мрак «У омута», нежность «Тихой обители», безнадежность «Владимирки», простор «Над вечным покоем» и снежная корка «Марта». А также: серые сумерки, землистые домишки, задворки и околицы, вечерний звон, блестящие лужи, вешние воды, немного радости зеленого лета и облака – рыхлые белесые или темные, дождем беременные.

В Третьяковке на Крымском открыли большую выставку Исаака Левитана – 300 произведений из 17 музеев и из частных собраний. В том числе редко выставляемая и потому малоизвестная графика, несколько впервые показанных у нас работ из Иерусалима. И ничего, что могло бы поколебать уже сто лет известное, написанное еще Дягилевым в 1900 году на смерть художника: что он научил нас смотреть на русскую природу русскими глазами и выразил «всю бесконечную прелесть тех разнообразных ощущений, которые всякий из нас испытывал прохладным утром или при лучах теплого вечернего солнца в убогой северной русской деревне». Или, добавим от себя, на даче в несколько соток.

Так что каждая левитановская картина – это полное взаимопонимание автора и зрителя, выросшего в наших широтах, под этим небом. И когда на выставке проходишь мимо очередного осеннего пейзажа, хочется заплакать, хотя голубое с золотым само по себе опечалить не может. Просто становится себя жалко – знаешь же, в какую грязь как скоро и как надолго превратится это великолепие.

Юбилейная выставка правдиво рассказывает о том, как верен был художник Исаак Левитан русской природе, как долго в поисках правды и совершенства он работал над своими картинами, многократно прописывая один и тот же сюжет – в эскизах, в малом формате, в большом. Как, в общем-то, немного было у него этих сюжетов.

Левитан умел писать многое: и портреты, и букеты, и розовую итальянскую весну, и нежности волн Средиземного моря, знал европейскую живописную моду своего времени, и этому есть зримые подтверждения в парадном зале новой Третьяковки. Мог, но не хотел поступиться правдой жизни ради живописного новаторства, скучал в Европе по родине, ставил перед собой непосильную задачу передать в пейзажах «нечто божественное, постигаемое только любовью», считал, что нет ничего трагичнее, чем «осознавать свое бессилие выразить эти большие ощущения».

Современники вспоминали, что он был человеком приятным, сентиментальным, периодически впадал в депрессии, пытался стреляться, но эти личные качества, как и тяготы нищего детства и еврейства, только помогли ему стать главным русским лирическим пейзажистом.

Ведь в нашей жизни главное не радость от редких солнечных ласк и скоротечной летней неги, а счастье избыть приступы щемящей тоски в болезненной привязанности к родным березам, бескрайним просторам, куполам вдали и вера, что они Богом не забыты.