Владимир Войнович описал свою жизнь в 875 страницах
Владимир Войнович написал «Автопортрет» живо и страстно в интерьере нескольких эпох
Том в 875 страниц, летопись жизни, 76 лет назад начавшейся в Сталинабаде (будущем Душанбе) в семье учительницы математики и не верившего в построение «полного коммунизма» журналиста, вскоре арестованного. Жизни, которая протянулась сквозь войну, эвакуацию, армейскую службу, всесоюзную славу, диссидентство, отъезд. Из Сталинабада в Запорожье, через ставропольский хутор Северо-Восточный, вологодский совхоз Ермаково, польский городок Хойна и дальше, дальше, в Москву, в Мюнхен, снова в Москву.
Зачем все это читать? Очень просто: это очень интересно. И не как рассказ о пути живого классика, сочинителя «Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина», над которыми по-прежнему хохочут читатели, нет, то, о чем пишет Войнович, интересно само по себе, автономно от его литературных заслуг.
В книге есть эпизод, в котором Войнович объясняет другому писателю – Феликсу Светову, решившемуся взяться за мемуары, что никакая «жизнь в специальном оправдании не нуждается»: «Она сама себе оправдание и достаточный повод для мемуаров». Эта уверенность сквозит и в «Автопортрете». И самые увлекательные страницы этой книги как раз долитературные, рассказывающие о жизни как таковой, о том перегное и опыте, из которых позднее и вырос известный писатель.
Войнович помнит мелочи, которые многие сочли бы неважными. Его память не просто исключительная – она любопытствующая и необычайно зоркая. Он вспоминает ребристые доски, на которых стирали белье, чугунные утюги с зубастыми крышками, синюю суконную шинель, которую выдали в реальном училище, а еще то, что простуженное горло полоскали керосином, а зубы драили так, что слышно было в соседнем квартале. Блокноты, сшитые из этикеток для сгущенного молока, заменявшие школьникам тетради, капуста, выданная за трудодни, чудесные сапоги-бурки с кожаным низом, сшитые, однако, гнилыми нитками и потому быстро развалившиеся, – внимательно и тщательно описанная культура повседневности – вот главная ценность этой книги.
Сконструировать эпоху из истории идей невозможно, из описаний вещей и житейских эпизодов – вполне. Из замеченных Войновичем мелочей вырастает большая картина жизни довоенной, военной, послевоенной России, жизни иногда веселой, но чаще тяжкой и очень бедной. Мать Войновича, например, вела уроки в пальто – просто потому, что платья у нее не было.
В рассказах о московской поре уже не частного человека, но успешного писателя становится заметно душней. Вторая половина книги, посвященная воспоминаниям о литературных успехах, новомирских публикациях, в итоге обернувшихся изгнанием из Союза писателей и отъездом, неизбежно оказалась пропитана обидой и отвращением отнюдь не только к советской власти.
Войновичу, впрочем, вполне хватает широты для того, чтобы заметить не одну чужую подлость, но и благородство. Здесь мелькают не только фигуры кагэбэшников от литературы, но и мерзнущая, засыпанная снегом Белла Ахмадулина, поджидавшая Войновича во дворе с письмом в защиту Андрея Сахарова, плотный бритый человек с суковатой палкой – генерал Григоренко...
В общем, рассказывал Владимир Войнович о себе, но получилось, как всегда, – о времени. Временах. О которых, как ни удивительно, мы по-прежнему страшно мало знаем. Теперь, впрочем, на 875 страниц больше.