Интервью - Бернардо Бертолуччи, режиссер

Бернардо Бертолуччи снял новый фильм – и оказался в поразительно хорошей форме для ветерана и живого классика, чьи главные шедевры приходятся на 1970-е годы. «Ты и я» – камерная драма о брате и сестре, живущих вместе в подвале: сестра – наркоманка, брат – юный социопат. Центральная тема фильма – социальное и психологическое подполье, из которого в XXI веке становится все труднее выбраться. Накануне российской премьеры «Ты и я» с живой легендой мирового кино встретился обозреватель «Пятницы».

– Предыдущий фильм, «Мечтатели», вы выпустили девять лет назад. Что заставило вас сделать такой перерыв?

– Увы, здоровье. Я перенес ряд тяжелых операций на позвоночнике, и, к сожалению, без большого успеха: как видите, сейчас я в инвалидном кресле. Проведя несколько лет под «домашним арестом», я сказал себе: «Ладно, этот вопрос закрыт, двигаемся дальше!» Стоило мне принять состояние, в котором я находился, и не терять время на бесполезную борьбу, как я вдруг осознал, что все возможно. Например, снять новый фильм.

– И на итальянском языке, чего вы не делали уже лет тридцать!

– На протяжении многих лет у меня были проблемы с Италией – я имею в виду и политическую, и социальную ситуацию. Потому я и начал снимать в других местах: в Китае, Индии, Сахаре. Самое слабое, что есть в итальянском кино, – это диалоги. Даже в лучших фильмах, возьмите хоть «Аккатоне» Пазолини. Дзаваттини, конечно, был отличным сценаристом, но тоже слишком увлекался поэзией. Итальянцы страдают от чрезмерной литературности, у нас, кстати, поэтому и с театральной традицией проблемы, если не считать Гольдони и Пиранделло. Слишком у нас помпезный язык, такова уж его природа. Поэтому я стараюсь как можно реже снимать фильмы на итальянском. Но «Ты и я» – экранизация итальянского романа, странно было бы переносить действие в другую страну!

– Как вы почувствовали себя, вновь оказавшись на съемочной площадке после такой многолетней паузы?

– Настолько привычно, что я был даже разочарован.

– До какой степени «Ты и я» связан с вашими собственными воспоминаниями о детстве? Были ли вы аутсайдером в школе? Или, наоборот, бунтарем?

– Нет, напротив, этот сюжет так зацепил меня потому, что рассказывает о том, чего мне самому пережить не доводилось. То есть в душе я был бунтарем, но... Мой отец не давал мне проявить себя в полной мере. Он был дьявольски хитер, против него невозможно было взбунтоваться: он удовлетворял все мои желания за пять минут до того, как я успевал их высказывать. Против чего тут протестовать, посудите сами?

– А сегодня, в теперешнем мире вы ощущаете себя комфортно?

– Свой комфорт я нахожу в дискомфорте. Мне не очень уютно жить и работать сегодня, потому что большинство былых табу уничтожено. Раньше было много запретов, но была и трансгрессия! А сегодня нет табу, и трансгрессия тоже исчезает. Реальность торжествует, но так ли это хорошо? Реальность для того и существует, чтобы ее преступать, трансформировать.

– Изменения реальности сказались и на кинематографе. Нравится ли вам то, как он меняется?

– Весь мир сегодня иной, чем в 1960-х, даже взаимоотношения между людьми стали другими. Разумеется, кинематограф, который так чувствителен и восприимчив по отношению к контексту, не мог не последовать за новой реальностью. Но он менялся всегда. От немого к звуковому, от черно-белого к цветному, от съемок в павильонах к натурным: мне кажется, все изменения были только к лучшему! Динамика кино, его постоянное движение всегда меня привлекали.

– То есть вы были бы готовы снять фильм в 3D?

– Я собирался сделать этот фильм в 3D, просто времени не хватило! Я не собираюсь уходить на покой. Даже снимая нынешними темпами, следующий фильм я сделаю в 80 лет, потом еще один – в 90... А там и до столетнего Мануэля де Оливейры недалеко. Хотя старина Мануэль всегда врал по поводу своего возраста.

– Проблем с поиском денег на очередной проект у вас никогда не возникает?

– У человека, снявшего «Последнее танго в Париже», таких проблем быть не может.

– Вы до сих пор получаете отчисления за этот фильм?

– Еще бы!

– У вас особенный талант в том, что касается поиска молодых актеров. Как и где вы откопали Якопо Ольмо Антинори?

– Почему-то сюжет «Ты и я» напоминал мне о фильме «Парни не плачут», в начале которого играет музыка The Cure. А у Якопо точно такая же прическа, как у солиста этой группы Роберта Смита. Наверное, это как-то повлияло на мой выбор. А еще то, что Якопо показался мне типичным персонажем Пазолини: будь тот на моем месте, он наверняка остановил бы свой выбор на этом актере. Более того, Якопо чем-то похож на молодого Пазолини! И знаете что? Когда я спросил этого школьника, чем он увлекается, он ответил, что готовит сочинение по фильмам Пазолини. Это совпадение меня поразило, и я взял Якопо в фильм.

– Вы говорили о музыке The Cure, но в «Ты и я» звучит не их музыка, а невероятная версия Space Oddity на итальянском языке. Такое впечатление, что ее поет сам Дэвид Боуи.

– Он ее и поет! Это мой маленький подарок всем меломанам. Очень, очень редкая запись. В 1983 году я был в Лос-Анджелесе, бродил без дела, ждал заключения сделки со студией и вдруг наткнулся на кассету со странной записью – Space Oddity на итальянском. Запись сделана, кажется, в 1970-м. Я все эти годы думал, как бы использовать эту песню, – и вот придумал. Кстати, слова написал Могол, самый знаменитый автор песен в Италии тех времен, создатель множества шлягеров. И написанный им текст не имеет ничего общего с оригинальным текстом. Его песня – про любовь.

– Вернемся к Пазолини, с которым вы когда-то работали. До какой степени его наследие важно для вас сегодня?

– Он вдохновлял меня не как кинематографист, а как поэт. Я был ассистентом режиссера в его первых фильмах, наблюдал за тем, как он работает, но своими учителями все-таки считаю режиссеров «Новой волны» – особенно Годара, – и никак не Пазолини. Тем не менее было в нем что-то... более широкое, чем кино.

– А что скажете о Серджио Леоне, со сценария к фильму которого «Однажды на Диком Западе» когда-то началась ваша самостоятельная карьера?

– Леоне всегда был одним из немногочисленных режиссеров, снимавших в Италии, которые мне по-настоящему нравились. Хотя в его времена публика предпочитала итальянские комедии... Боже, как же я ненавижу итальянские комедии! Так вот у меня тогда не было работы, и денег не хватало: я мечтал написать сценарий к спагетти-вестерну. Однажды мне позвонил Леоне. Я пришел к Серджио, я увидел его впервые. Он сказал мне: «Вы были пару дней назад на премьере «Хорошего, плохого, злого». И как вам мой фильм?» Я ответил честно: «Вы – один из немногих режиссеров в нашей стране, которые мне нравятся». – «А что вам во мне нравится?» – поинтересовался Леоне. Мне было необходимо ему польстить, и я сказал: «Обожаю, как вы снимаете лошадиные задницы». – «В каком смысле?» – насторожился Серджио. «Понимаете, все режиссеры предпочитают снимать лошадей в профиль – это красиво и легко. Но немногие – только вы и Джон Форд – способны снять гигантские задницы коней, ждущих своих хозяев у салуна». Он был польщен, и я получил работу.

– Недавно на экраны мира вышла «дополненная» авторская версия последнего шедевра Леоне «Однажды в Америке». А вы какой свой фильм хотели бы так выпустить? С добавленными сценами, в авторском монтаже?

– Знаете, я вовсе не фетишист. Не так уж это важно. Я и в нынешних версиях собственных фильмов многих сцен не помню, так зачем мне когда-то пропавшие фрагменты? Не то чтобы я страдал от потери памяти, просто я не думаю, что необходимо восстанавливать оригинальный замысел. Многие одержимы этой идеей: «Надо отыскать вырезанные три минуты!» По мне, чистой воды тщеславие. Все, что было по-настоящему важно, я всегда оставлял в фильме. Помню, в 1970 году я отправился на Берлинский фестиваль с «Конформистом». Огромный успех, прекрасные рецензии... Потом мы вернулись в Италию, и мой дистрибьютор, Paramount, встретил меня с распростертыми объятиями: «О, Бернардо, такой прекрасный фильм! А давай его сократим! Два часа пять минут – длинновато. Сделаем два часа». Я взял да и вырезал пять минут. Где-то в 1990-х мои друзья в Лондоне позвонили мне и сказали: «На BBC нашли копию «Конформиста» на пять минут длиннее, чем должно быть». Я с трудом вспомнил о том, что вырезал эти пять минут, и сказал им: «Да можно без этой сцены и обойтись». Но они настаивали, чтобы вернуть ее. Что ж, я не сопротивлялся. Но больше со мной такого не случалось.

– Было ли бы возможным снять сегодня такой фильм, как «Конформист»? Тема конформизма, кажется, становится все актуальнее.

– Уже в 1970-м, когда я сделал этот фильм, он рассказывал о событиях тридцатилетней давности, то есть далекого прошлого; сегодня этот разрыв ощущался бы еще острее. Я родился в 1941-м, и, когда мне было лет десять, все вокруг меня только и говорили об этом: война, фашизм, Сопротивление. Для меня это было чем-то очень близким и в то же время далеким и странным. Я вырос с этими ощущениями, из них рождался «Конформист». Не знаю, был ли бы я способен вновь ощутить это сегодня.

– Что вы чувствуете сегодня, когда смотрите свои старые фильмы?

– Не могу сказать, что мне всегда приятно. Иногда это вызывает боль и страдание. Фильм – очень личная вещь, ты рождал ее в муках, а теперь каждый может его видеть. С другой стороны, я люблю смотреть свои фильмы с публикой... слушать смех... или храп... К тому же качество проекции так улучшилось со времен моей молодости, что на экран приятно смотреть. Что бы там ни показывали.

– Что вы ощущаете, получая очередной приз за вклад в мировое кино?

– Мне бы больше хотелось получить награду за очередной фильм. Но как я могу участвовать, например, в каннском конкурсе, если год назад мне уже дали приз за вклад? Это проблема. А вообще я обожаю любые состязания.