Интервью - Питер Брук, режиссер

На этой неделе в Москву в рамках фестиваля «Сезон Станиславского» приедет спектакль великого английского режиссера Питера Брука «Warum Warum» – коллаж из текстов Арто, Мейерхольда и Шекспира, поставленный четыре года назад в Цюрихе и разыгранный актрисой Мириам Гольдшмит. В свои 87 лет основоположник современного театра бодр и жизнерадостен, он работает над новыми постановками, а увидеть, как он это делает, можно в фильме «Хождение по канату», который снял сын Брука, Саймон. В этом году на экраны выйдет не только «Хождение по канату», но и восстановленная копия фильма Питера Брука 1968 года «Солги мне» о войне во Вьетнаме. Обо всех этих работах с режиссером поговорил обозреватель «Пятницы».

– Когда именно вы изобрели метод «хождения по канату»? Можно ли вообще назвать это методом?

– Нет. Определенно это – не метод, а способ исследования. Я использую его в разных странах, с разными актерами, принадлежащими к разным «школам», на протяжении долгих лет. В материале всегда можно открыть неожиданную глубину, актер способен отыскать ее и в самом себе, используя простейшую точку отсчета: почувствовать себя канатоходцем. Все аспекты театрального процесса, да и сама жизнь открываются по-новому благодаря этому способу работы с материалом. Хождение по канату можно прожить и испытать, но очень трудно описать и увидеть со стороны. Поэтому я так доволен фильмом, который сделал мой сын Саймон. Это ни в коем случае не механическое воспроизведение моих репетиций, не документалка, не учебное пособие – это именно фильм, позволяющий и зрителю, и его участникам испытать что-то необычное. Это, слава богу, не снятый на камеру спектакль – скучнейшее из всех возможных зрелищ!

– В том самом году, когда вы сняли фильм «Солги мне», вышло первое издание вашей книги «Пустое пространство». Вы согласны с той классификацией театра, которую провели там?

– Эта классификация тогда не была для меня такой уж важной. Куда принципиальнее был финальный вывод, ради которого я и писал всю книгу: театр и жизнь едины. Мой текст, который читают до сих пор, устарел еще до публикации: ведь театр, подобно самой жизни, постоянно обновляется, а литература за ним не поспевает. А «неживой» театр – противоположность такому театру. Не просто скучный, а нечто гораздо худшее. В первом переводе «Пустого пространства» на французский термин изменился на «буржуазный театр», и я сегодня склонен согласиться с таким переводом: напоминающий о XIX веке викторианский театр, удобный для публики, отказывается исчезать со сцены – наоборот, он все более популярен. Это театр для людей, ценящих комфорт выше всего и готовых платить за это. Отсутствие поиска и живой жизни – его фундамент. В нем нет места для стремления к чему-то высшему и невидимому, без чего не может существовать настоящий театр в моем понимании.

– Что бы вы добавили к своей давней классификации сегодня?

– Сегодняшняя жизнь, полная фрустраций, заставляет меня подумать еще об одной форме театрального выражения: «театр для выпускания пара». Он тоже не интересуется тем высшим поиском, который так важен для меня, но помогает справиться с давлением реальности. Для нынешней молодежи это необходимо, иначе она взорвется и пойдет, например, бить витрины. «Театр для выпускания пара» интересуется прежде всего социальной составляющей, которая важна и для меня, но никогда не была единственной.

– Вы говорили о том, как меняются люди театра. А как вам современная публика?

– Я давно избавился от старомодного предрассудка, что искусство может как-то изменить людей и влиять на развитие человечества. В России, кажется, верят до сих пор, что если ты «kulturny», то ты лучше других! Вспомните о концлагерях. Их строили молодые нацисты – офицеры, наследующие великой культурной традиции. Люди высокообразованные, которые были хуже любых варваров именно потому, что находили в культурной истории обоснования для своих зверств. Они шли сжигать людей в печах, прослушав какой-нибудь бетховенский квартет. Как быть с этим? Это глупое клише – «культура улучшает людей». Слава Богу, эту иллюзию мне удалось отбросить довольно рано. Нет, человек не меняется. Публика в том числе.

– И зачем же тогда нужно искусство? Простите за идиотский вопрос.

– Я полагаю, что у каждого из нас есть собственный мир, за который мы ответственны в полной мере. Им и надо заниматься. Не надо преуменьшать свою ответственность! Ко мне в руки попадает целых пятьсот человек на целых два часа. На этот срок они зависят от меня. Теперь я должен сделать все, чтобы, когда эти два часа закончатся, они вышли из зала чуть-чуть другими – и смогли увидеть ту жизнь, которой раньше не замечали. Если их гнев и разочарование станут чуть слабее, это уже победа! Театр не способен никого ничему научить. Зато он может на какое-то мгновение сделать жизнь зрителя лучше. Сдвинуть ее хотя бы на миллиметр. Это стоит того, чтобы положить на это жизнь.

– Кто для вас важнейший драматург?

– Здесь нет сомнений: Шекспир. Он был и остается лучшим из лучших. Скажете, что это банально, а я отвечу: если одного писателя знают, читают и ставят в каждой стране мира, это не может быть случайным совпадением.

– В России вы покажете спектакль, в основу которого легли в том числе тексты Шекспира, но интереснее другое: наравне с ним «соавтором» постановки «Warum Warum» стал Мейерхольд. А фестиваль, на который приедет ваш спектакль, называется «Сезон Станиславского». По-прежнему ли эти две фамилии так важны для вас?

– Лучшим временем в истории театра было начало ХХ века, когда свои эксперименты проводили люди немыслимого таланта: прежде всего Мейерхольд и Станиславский. Принято считать, что их методы были противоположны друг другу, но стремились они к одному: искали живой театр. Просто каждый шел своей дорогой. Когда революционное движение превратилось в сталинизм, то есть диктатуру, этот процесс похоронил под развалинами их обоих. С ними расправились по-разному. Станиславского использовали как символ русского театра – и до сих пор он остается таким символом. Мейерхольд не смирился, он продолжал бороться за свои убеждения, и это его погубило. Но я всегда помню о том моменте, когда театр Мейерхольда был закрыт самым беспощадным образом и тот пришел в актерскую студию к Станиславскому. И Станиславский перед всеми своими учениками встал со стула и посадил туда Мейерхольда, назвав своего конкурента великим человеком. Для меня этот случай, по сути, важнее теоретической и философской базы учений Станиславского и Мейерхольда.

– Вас не смущает, когда в ваших работах критики обнаруживают чье-то чужое влияние? Или когда ваше влияние обнаруживается в других постановках?

– Сегодня люди почему-то одержимы темой взаимных влияний, и это просто комично! Каждый наш вздох, каждое слово, каждый звук появляются на свет под влиянием тысяч факторов – социальных, политических, культурных. Каждый из нас состоит из влияний. Но зачем тратить время на их анализ? Найти и описать их все невозможно. Мы результат многовековой эволюции индивидуализма, начало которой лежит еще в античности: наша сверхзадача с тех самых пор – выделение своего «я» из коллектива. Однако индивидуализм – это красивый миф, не более. Нет никакого «я» вне окружающего мира и окружающих людей.