Что беспокоит главу французских Ротшильдов, отошедшего от оперативного управления семейным бизнесом

Возможно, виной всему звучащая фоном испанская серенада. Или жара подзадержавшегося лета заставила нас разомлеть, несмотря на полуденный бриз. Но вот мы – Давид де Ротшильд и я, – попивая наш второй эспрессо, рассуждаем о романтических подвигах Франсуа Олланда.

«Вот уж не знаю, хорош ли он как любовник, но женщинам нравится», – говорит мой 75-летний собеседник о бывшем президенте, которого журналисты подловили, когда он стартовал на скутере из Елисейского дворца, чтобы повидаться с дамой сердца (в 2014 г. – «Ведомости»). «Ну, некоторым женщинам», – так и подмывает меня бросить в ответ.

На секунду я удивляюсь, какое отношение амурные похождения Олланда имеют к нашей беседе. Впервые патриарх французского клана Ротшильдов ослабил защитные барьеры после полутора часов оживленной, но весьма взвешенной беседы. Олланд может послужить поводом перевести разговор на его преемника, Эмманюэля Макрона, воспитанника Ротшильда. Бывший работодатель Макрона с охотой говорит о положительных качествах 40-летнего президента после того, как я указываю на его высокомерный стиль управления и падающий рейтинг. В либеральных кругах за рубежом Макрон по-прежнему считается рок-звездой, но дома его образ мудрого монарха начинает тускнеть.

Олланд «очень умен, он культурный человек, приятный. Но, по сути, почему он ушел? Потому что не мог принимать решения, потому что всегда колебался. Он утратил доверие за рубежом и пришел к выводу <...> что не стоит переизбираться. Это необычно, – говорит Ротшильд. – Я предпочитаю решительного Макрона, чье главное желание – преуспеть. Ибо чего хочет мужчина в его возрасте? Ему не нужны сегодняшние почести в обмен на завтрашний провал». Я поддразниваю Ротшильда: Макрон, должно быть, испытал на нем силу своего обаяния.

У Макрона, который проработал чуть больше трех лет во франко-британском инвестиционном банке перед тем, как ринуться в политику, был хороший учитель. Когда я заранее прихожу в L’Affable, одно из новомодных шикарных бистро, расположенных в окрестностях бульвара Сен-Жермен, Ротшильд уже сидит у окна, одетый в униформу банкира – светло-серый пиджак, пастельно-голубая рубашка и темно-синий галстук. Он машет и встает, приветствуя меня. Его широкая улыбка идеально воплощает название ресторана (l’affable на французском – приветливый, обходительный. – «Ведомости»).

Бистро в этот час гудит от народа. Обедающие за маленькими деревянными столиками не обращают внимания на толкучку и присоединяются к счастливому галдежу. Как и многие модные парижские бистро, наше не закупило систему кондиционирования. Моему гостю приходится использовать белый платок, чтобы утирать лоб. Ротшильды, которые живут поблизости в шикарном районе, куда часто захаживают сотрудники министерств и студенты Science Po, здесь редкие клиенты. «Хотел побольше неординарности», – признается он. Мы быстро обсуждаем меню. На закуску – карпаччо из сибаса, затем ягненок с авокадо для мсье барона и карри из рыбы-барабанщика для меня.

Впервые мы встретились с Ротшильдом за ланчем десяток лет назад в официальной обстановке – в банке, в разгар бума слияний и поглощений, который предшествовал финансовому кризису. Я отметила для себя, что хвастаться, как это делали тогда другие банкиры, было ниже его достоинства. Теперь мы встречаемся после того, как бразды правления семейным банком были переданы (в мае 2018 г. – «Ведомости») его сыну Александру, 37-летнему бывшему инвестиционному аналитику, унаследовавшему ту же сдержанную элегантность.

Преемственность – важная вещь в жизни Ротшильдов, династии, берущей начало в еврейском гетто во Франкфурте XVIII в. Из пяти филиалов, основанных сыновьями Майера Амшеля в Великобритании и на европейском континенте, два – в Париже и Лондоне – обеспечили семье видную роль в европейской истории, от кредиторов воюющих государств до современных финансистов, превосходных виноделов и представителей высшего света.

Описывая передачу власти, Ротшильд-старший настаивает, что не было никакой «церемонии передачи олимпийского огня». Он описывает передачу власти как исход 10-летнего процесса (формально его сын в семейном бизнесе с 2008 г. – «Ведомости»), во время которого Александр показал себя, запустив при банке инвестиционный бизнес и поспособствовав недавно началу диалога со швейцарской родней – о правах на имя Ротшильд. Он обрадовался, когда сын сказал, что пришло его время поработать в банке. Теперь патриарху безумно нравится следить за бизнесом, не втягиваясь в решение ежедневных проблем. Нам приносят по бокалу сомюр-шампиньи, и мы пьем за это. Вскоре подают закуску из сибаса, полупрозрачные ломтики на каменной тарелке, посыпанные маринованной редькой и базиликом. «От этого мы точно не потолстеем на пять килограммов», – усмехается мой собеседник.

Когда 39 лет назад он принял дела у своего отца Ги, ни о каком плавном переходе власти и речи не шло – царил хаос.

В 1982 г. банк был национализирован президентом-социалистом Франсуа Миттераном. Французской ветви Ротшильдов выплатили компенсацию, но она лишилась лицензии и прав на использование собственного имени, т. е. raison d’etre (смысла существования. – «Ведомости»). Глаза Давида за очками сверкают все ярче, когда он рассказывает, как плакали сотрудники, как вводились «принудительные отпуска» и как он с удивлением как-то обнаружил, что идет в кино на Елисейских Полях в разгар рабочего дня в среду.

Это был второй раз за четыре десятилетия, когда бизнес был почти уничтожен. В конце 1930-х его мать-немка бежала в Нью-Йорк через Буэнос-Айрес, спасаясь от нацистов. Он родился в 1942 г. в Большом Яблоке и стал первым новорожденным, зарегистрированным в консульстве как гражданин «Свободной Франции» (возглавляемое Шарлем де Голлем движение французов за независимость в 1940–1945 гг. – «Ведомости»), с гордостью рассказывает он. Его отец, во время войны вступивший в ряды Cопротивления в Лондоне и боровшийся против коллаборационистского правительства маршала Петена, в 1980-х поднял белый флаг. «Евреи при Петене, парии при Миттеране – хватит с меня! – писал он в Le Monde. – Дважды воскресать из праха в течение одной жизни – это слишком».

С несколькими соратниками и лояльными клиентами Давид занялся построением бизнеса заново. «В такое положение не попадал ни один из Ротшильдов: ничего не осталось, все надо было создавать с нуля. В 40 лет я начинал новую жизнь, – вспоминает он. – Я не испытывал никакого давления или беспокойства, сменяя отца. Меня считали предпринимателем, созидателем, а никак не наследником, а это куда легче переносить. Успехи – это твои успехи, а провалы – это твои провалы. Александр же получил отлично функционирующий механизм».

Он вспоминает, что его друг-адвокат Робер Бадинтер, министр юстиции при Миттеране и известный борец против смертной казни, сыграл ключевую роль в получении банковской лицензии в 1984 г. (а через два года удалось вернуть и название, когда правоцентрист-премьер Жак Ширак приватизировал банк). «Он сказал Миттерану: «Вы не можете лишить семью Ротшильдов их профессии и жизни во Франции». Социалистический лидер согласился.

Еще раньше Давид интуитивно почувствовал, что успех зависит больше от его способности привлекать талантливых людей, чем от собственных навыков банкира. «Я никогда не стремился конкурировать с инвестиционными банкирами, чьи опыт и профессиональные знания неизмеримо больше моих. Это не ложная скромность, это реальный взгляд на вещи, – говорит он. – Моей главной проблемой было подобрать самых умелых людей, при этом таких, которые не будут думать только о себе». Сейчас, после победы Франции на последнем чемпионате мира по футболу, он сравнивает себя с тренером Дидье Дешамом, который ставил «командный дух над эго».

Идеей фикс Давида де Ротшильда было «сохранить семейную собственность», а это означало сдерживать кредитную активность, которая требовала бы привлечения внешнего капитала, что чревато размыванием пакета акций семьи. По его словам, он «случайно» занялся бизнесом по консультированию сделок M&A в то время, когда обращение к услугам инвестбанкиров стало повсеместной практикой. Потом в 2012 г. он смог провести слияние с британской торговой банковской ветвью династии Ротшильдов – той, которую основал сын Амшеля Майера Натан. Материнская компания Rothschild & Co, акции которой торгуются на Парижской бирже, сейчас стоит более 2,62 млрд евро. «В каждой успешной сделке найдется немного места для удачи», – улыбается Давид.

Ротшильд признается, что траектория его движения «не была линейной». За несколько лет до кризиса высокорискованного ипотечного кредитования его заверяли, что кредитный портфель лондонского банка на 4,2 млрд фунтов абсолютно надежен. Но однажды утром в 2007 г., когда привлечение заемного капитала становилось все более сложным делом, ему позвонили и предупредили, что начинаются пять «трудных лет» (это оказалось явным преуменьшением). Банк понес убытки в размере 300 млн фунтов. «Для такого банка, как наш, это было чувствительно», – вспоминает он.

Мрачные воспоминания рассеивает подача основных блюд. Моя рыба с хрустящей кожей плавает в ярко-зеленом кокосовом супе, сдобренном арахисом и лимонным сорго. Ротшильд, похоже, весьма впечатлен своим блюдом – обжаренные кусочки ягненка в окружении темно-зеленых точек пюре авокадо. «Это прекрасно, magnifique!» – восклицает он. Картофельное пюре, о котором меню не предупредило, встречено еще большим количеством восклицаний и предложением поделиться, которое я не осмеливаюсь принять.

Был еще один телефонный звонок, который Ротшильд получил в эпоху активных слияний и поглощений. От Боба Гринхилла, основателя американского инвестиционного банка Greenhill & Co: «У меня есть кое-что фантастическое для вас, могу я с вами встретиться? Я приду с другом». Другом оказался Дик Фалд [гендиректор Lehman Brothers], а фантастической идеей – слиться с Lehman Brothers. За обедом и бутылкой Chateau Lafite в парижском доме Ротшильда оба американца настаивали, что это будет сделка века, которая усилит практически не ощущаемое присутствие Ротшильдов в США.

«Я сказал: «Уверен, это блестящая идея. Вы решите, что я зануда, но мы хотим сами быть хозяевами своей судьбы и поэтому не хотим, чтобы нашу долю размывали», – вспоминает он. – Мы поцеловались на прощание, и этим дело кончилось. Забавно, что банк позже оказался в эпицентре финансового кризиса <...> Интересно, насколько люди тогда были слепы <...> Как только решишь, что добился успеха, – это начало конца. Без мазохизма, но всегда надо спрашивать себя: что мы упустили или сделали не так?»

Сильно ли он беспокоится сейчас, интересуюсь я, учитывая не лучшую обстановку в международной политике и различные угрозы для многосторонних отношений? «Я скорее тот, кто видит стакан наполовину полным, но мы стали свидетелями стольких событий, которых не ожидали <...> Есть три-четыре колоссальные проблемы – тревожные времена для Европы, с ее трагедией мигрантов, все большим снижением бюджетных расходов стран ЕС, замечательным, но ослабевшим канцлером Германии. Есть довольно непредсказуемый президент США. И есть идея, которая мне лично очень не нравится, – Brexit. Теперь трудно безмятежно покоиться в кресле, как раньше».

Официант снова настраивает нас на благодушный лад, спрашивая, довольны ли мы едой. Мы буквально вылизали тарелки, от картофельного пюре не осталось и следа. «Нет такой силы, которая помешает нам снова прийти сюда, – провозглашает с улыбкой Ротшильд. – А если серьезно, мы бы посмотрели меню десертов». Повернувшись ко мне, он извиняется: «Это так невежливо, я должен был сначала спросить у вас». Но я в общем и целом за десерт, а в частности – за шербет вашерин. «И я повашериню с мадам», – с энтузиазмом объявляет Ротшильд.

Мой собеседник, который потратил два десятка лет, чтобы укрепить связи между французскими и британскими ветвями Ротшильдов, не может понять решение Великобритании покинуть ЕС. «Это может показаться немного глупым и романтичным, но я родился в самый темный год войны, мой отец был в Лондоне с де Голлем, а англичане сыграли определенную роль в борьбе с нацизмом. И если вы посмотрите с высоты 30 000 футов, зачем расчленять европейский континент, где нашлось довольно ума и таланта, чтобы сложить в единое целое государства среднего размера? Это противоречит ходу истории». Он обвиняет бывшего премьер-министра Великобритании Дэвида Кэмерона: «Историческая ошибка – просить людей высказаться «за» или «против» того, в чем даже политическая элита разбирается не до конца». Недавние отставки сторонников Brexit Бориса Джонсона и Дэвида Дэвиса дают ему некоторую надежду: «Возможно, их уход позволит миссис Мэй провести мягкий Brexit. Это вызовет скулеж у сторонников жесткого варианта, но будет более щадящим для экономики. Voila».

По его словам, на потоке сделок Brexit еще не отразился, но кое-кто в банке уже испытывает соблазн перебраться в Париж после того, как в ноябре ЕС выбрал столицу Франции новой штаб-квартирой Европейской банковской ассоциации. Вот еще одна удача для Макрона, замечаю я, вспоминая маловероятную победу того на прошлогодних президентских выборах. Это заставляет моего собеседника встать в оборонительную позу: «Да, планеты так сошлись. Но другое дело – решиться действовать в тот момент, когда, по вашему мнению, планеты сошлись», – возражает он и начинает петь оды Макрону («чрезвычайно умен», «смелый», «сказал, что сделает, – и сделал»).

Спустя год с небольшим после избрания лидер, ратующий за интересы деловых кругов, изо всех сил пытается избавиться от имиджа надменного и бесстрастного «президента богачей». Мое внимание переключается на шербет с базиликом и лаймом, заключенный во вкуснейшую оболочку из безе и украшенный взбитыми сливками и клубникой, – услада взора и вкусовых рецепторов. Когда приносят эспрессо, я отмечаю, что и его отец, и он сам проявили талант в найме будущих президентов (Жорж Помпиду некогда успел поработать у Ги). Я говорю Давиду – а пусть Александр выберет лидера-женщину. «Точно, почему бы и нет! Может, вас?» – веселится он. Мне уже 40 лет, наверное, слишком поздно по стандартам макронистов, отшучиваюсь я.

Я интересуюсь, действительно ли Макрон был «Моцартом в финансах», как живописуют некоторые. Его сделали партнером и доверили консультировать сделку по приобретению Nestlе подразделения Pfizer за 12 млрд евро в 2012 г. «Никто не может стать Моцартом в чем-то всего за год, – признает Ротшильд. – Но у него была способность понять, оценить и выбрать верное направление, это врожденный навык, которым он пользуется на посту главы государства». Я подшучиваю над его энтузиазмом, но чувствуется, что он подлинный. Связь с Ротшильдами уменьшила, а не увеличила поддержку избирателей и принесла Макрону ряд других проблем. Во время президентской кампании его обвиняли в том, что он «кандидат финансистов». Даже лояльная бизнесу партия республиканцев выпустила карикатуру на политика, где его изобразили с крючковатым носом и в цилиндре, в стилистике заговорщика времен 1930-х. «Евреи всегда были козлами отпущения... Возможно, потому что они талантливое меньшинство», – размышляет Ротшильд, который унаследовал от выжившей в Освенциме Симоны Вейль кресло председателя фонда памяти холокоста. Исламистский экстремизм позже подпитал еще один вид антисемитизма: «Мы не должны жалеть времени, чтобы объяснять и снова объяснять».

Французы полны парадоксов, говорит Ротшильд: «Я по сути француз, хоть и принадлежу к интернациональной семье, я был 18 лет мэром Пон-л’Эвек, у меня глубокие французские корни – эта нация способна на лучшее, французы ценят успех, но всегда есть враждебность к чужим деньгам». Если копнуть поглубже, политика весьма переменчива, добавляет он: «Невозможно не нервничать слегка из-за перспективы, что в один прекрасный день к власти во Франции придет ультраправый или ультралевый».

Уже почти три часа дня, бистро утихомирилось. Через окно я смотрю, как Ротшильд, восстановивший французское наследие семьи и объединивший две ветви династии, пересекает пустынную улицу Сен-Симон, чтобы укрыться в тени, и неожиданно его фигура кажется мне немного хрупкой.-

Перевел Антон Осипов