«В России хотят указаний: делаем раз, два, три»

Чуть больше 10 лет назад основатель «Эконивы» немец Штефан Дюрр, на тот момент крупный дистрибутор сельхозтехники, столкнулся с российской действительностью. Кроме тракторов и комбайнов его компания торговала еще семенами. Для этого Дюрр договорился с фермерами выращивать для него семена: весной «Эконива» предоставляла им посевной материал, а осенью забирала урожай. Но в какой-то момент фермеры решили продавать урожай сами. Дюрру пришлось начать выращивать зерно. В 2002 г. он продал свое хозяйство на юге Германии и вложил вырученные деньги в первые 5000 га в колхозы в Воронежской, Курской и Оренбургской областях.

Здесь его снова поджидал сюрприз: с любым колхозом в нагрузку всегда шли коровы, которых нельзя было резать. «В каждом селе должно быть животноводство – если нет животноводства, нет рабочих мест», – вспоминает Дюрр тот разговор с главой Лискинского района Воронежской области. Логика простая: 5000 га можно возделывать при наличии современной техники пятью сотрудниками, а если людей нет, значит, деревня умерла, поэтому нужно животноводство. «Так вместе с первыми наделами земли мы взяли коров, понадеявшись, что разберемся», – улыбается 51-летний немец. Через некоторое время он понял, что коровы – это большие убытки. Было два варианта: идти на конфликт с главой или заниматься производством молока серьезно. Он выбрал второй: «Как раз в 2005 г. начался нацпроект развития АПК, мы получили поддержку, все пошло неплохо».

«Неплохо» означает для агроподразделения группы «Эконива» 14%-ный рост выручки по итогам 2014 г., чистой прибыли – более чем в 8 раз (см. справку) при девальвации рубля к евро на 34%. Кроме того, «Эконива» стала крупнейшим в стране производителем сырого молока, обогнав многолетнего лидера – «Красный восток агро» из Татарстана. Несмотря на свою значимость в отрасли и размеры, у компании до сих пор нет привычного головного офиса: некогда, разводит руками Дюрр. Так в Воронежской области, основном для «Эконивы» регионе, ее бухгалтеры, экономисты, юристы работают вблизи одной из ферм в красных вагончиках, в шутку называемых Кремлем. «Кабинет» хозяина расположен рядом с другой фермой, в нескольких километрах от Кремля, в двухэтажном доме, который сотрудники между собой именуют Белым домом из-за цвета стен.

«Я всегда хотел заниматься сельским хозяйством», – начинает нашу беседу на прекрасном русском языке Дюрр, в 2013 г. за вклад в развитие АПК России получивший российское гражданство.

Мы сидим в беседке на ферме возле Белого дома, попивая свежее молоко. «Но в Германии я для этого не видел возможностей, – продолжает бизнесмен. – А в России вот она, земля, бери и работай». По его словам, в России гораздо больше возможностей «реализовать себя и быть успешным»: «С нуля за 20–25 лет создать такое предприятие в агросекторе [как «Эконива»] в Германии невозможно. Земли мало, нет таких возможностей, какие есть в России: в Германии максимум, на что я мог бы рассчитывать, – 200 га. Кстати, то наше хозяйство около месяца назад я выкупил обратно».

– Думаю, наполовину русский, наполовину немецкий. Я хочу сохранить хорошие традиции с обеих сторон. Но жизнь заставляет быть более русским бизнесменом. Они более прямолинейные, но при этом более гибкие.

– Если западному человеку нужно что-то сделать, он выстраивает стратегию. Потому что знает, что рамочные условия постоянны и с ними можно считаться.

В России же постоянно что-то меняется, поэтому здесь надо работать, как канадские хоккеисты: взял шайбу – и вперед к воротам противника.

Представим себе, что перед немецким бизнесменом возникла стена. Что он будет делать? Обойдет ее справа или слева, потому что это логично и правильно. Русский же непременно подойдет к стене, чтобы посмотреть: а вдруг там дырка и можно пролезть или перелезть через стену?

В немецкой [бизнес-]среде действительно лучше идти в обход, потому что если сказано, что в стене дырки нет, то ее там нет. В России из-за того что стена может исчезнуть или передвинуться, надо идти прямо, а потом видно будет.

– Они есть и в Германии, просто там они другие.

– В Германии больше бюрократии. Немецкий чиновник будет всегда строго придерживаться того, что написано [в законе]. Здесь можно найти компромисс, в России [система] более гибкая. Те, кто жалуется на бюрократию здесь, возможно, просто не работали там.

С другой стороны, в Германии о любых изменениях [в законодательстве] предупреждают за три года, а в России могут сегодня сообщить, что вчера что-то поменяли. Где на самом деле легче, сложно сказать.

– На Западе окупаемость в животноводстве еще больше. Там просто кредиты на 20 лет – нормальная практика. Я, например, чтобы выкупить дом, оформил кредит на 20 лет. Попросил бы на 30 лет, мне бы дали. Меня спросили: устроит ли 1,9% годовых? Я даже торговаться не стал – стыдно.

В России кредит на 15 лет на строительство коровника считается достижением, хотя раньше было восемь. За границей меньше чем на 30 лет никто финансирование не получает. Там окупаемость 10–15 лет – норма. В России мышление короче.

– И с тем и с другим. Например, немец о возможных проблемах через 10 лет уже сегодня будет думать: «Ой-ой-ой! Что же мне делать через 10 лет?» В России размышляют так: «Ой! 10 лет – это так долго, там видно будет!» Хотя на самом деле время быстро летит.

«Эконива» работает в Воронеже уже 13 лет, при этом изначально договоры аренды мы заключали на 10 лет, казалось, большой срок, но они быстро прошли. Теперь перезаключили договоры на 49 лет. В России жизнь заставляет короче мыслить.

– В 90-е гг. я просто не мог заниматься бизнесом, не мог просто сказать: смотрите, какой у меня хороший бизнес, – сразу появились бы желающие помочь [его вести]. Сейчас есть правила, поэтому люди стали планировать на большую перспективу.

– По-разному. При чем то, что я в прошлом году получил российское гражданство, помогло убрать как препоны, так и поблажки.

– «Трепетно» – неверно подобранное слово. Со стороны бизнес-партнеров больше доверия, а власть относится осторожнее и больше помогает. В общей массе к иностранцам больше положительно относятся, чем отрицательно. Зато, когда иностранец переходит дорогу чьим-то бизнес-интересам, могут возникать вопросы: зачем мы пустили иностранца?

«Российский сотрудник любит силу»

– Нет, так получается работать лучше всего. Иностранные специалисты – как соль в супе: надо чуть-чуть для вкуса, для новых идей и взглядов, а если слишком много – суп будет испорчен. Не могут иностранцы в России управлять предприятиями.

– Им сложно здесь управлять из-за разницы в менталитете. В Москве, наверное, можно. На селе даже городским сложно, а иностранцам – тем более. Но я себя иностранцем не считаю. Хотя некоторые решения даже я не стал бы принимать без консультаций с местными руководителями.

– Это не проблема, это вызов, задача, и она решаемая. В Германии персонал – тоже большой вызов, кого ни спроси. В любом бизнесе кадры решают все.

В сельском хозяйстве сложнее обстоит дело: не каждый хочет жить на селе, не каждый хочет работать без выходных, а коровы хотят обслуживаться 24 часа семь дней в неделю. Но если нормально работать с людьми, то здесь не сложнее, чем в любой другой отрасли или любой другой стране. Большинство хотят просто нормально работать, кормить семью, получать зарплату – люди как люди.

– Да. В России нужно больше строгости. У нас есть сотрудники в Германии, им нужно предложить подумать [над вопросом или задачей]. Если ты здесь механизатору предложишь подумать, сделать так или иначе, он растеряется и ничего не получится. Люди в России не глупее, просто у них другой подход: меньше ответственности. В России хотят указаний: делаем раз, два, три. На это немец скажет, что он не дурак. Но если что-то пошло не так, русский говорит: «Шеф, ты же сказал: раз, два, три, я и сделал».

Или иногда, бывает, на совещании меня зло берет, бью кулаком по столу и кричу: «Делаем, как я сказал. Поняли?! Поняли». А когда выходим после совещания, ко мне подходят и говорят: «Сегодня хорошее совещание было!» В Германии на это мне бы пять человек написали заявления об уходе: мы не можем так работать. В России между авторитетом и ответственностью выбирают авторитет.

«Фальсификация сейчас сплошь и рядом»

– Я против коридора цен. У крупных компаний все равно цены выше – и за качество, и за объемы. С ними лучше [работать]. Наличие минимальной цены означает лишь подтянуть до нашего уровня мелких [производителей]. Если цена не устраивает переработчика, он найдет возможность купить молоко по выгодной для себя цене, для этого не обязательно устанавливать коридор. Даже если будет определен коридор цен, переработчики найдут, к чему придраться: к качеству, объемам, установят какие-нибудь бонусы. Например, минимальная цена – 20 руб./кг, а они хотят платить только 18 руб. Формально они заплатят эти 20 руб., но тут же выставят счет за транспорт или логистику.

– Да-да-да. Кроме того, я уверен, что осенью будут очень высокие цены на молоко, потому что нет молока. В последние годы производство молока падает, новые молочные комплексы почти никто не строит, колхозы режут стадо.

А если была бы верхняя планка, например, в диапазоне 22–25 руб./кг, на нас бы тогда давили: мы больше 25 руб. дать не можем. Поэтому такой коридор больше нужен переработчикам, чем производителям.

– От низких цен больше страдают те предприятия, которые не заключили длинные договоры, которые, когда цены высокие, гонятся за последней копейкой, а когда низкие – их опускают. Такой трейдерский подход.

Мы все-таки на 70–80% [сидим] на годовых контрактах. Поэтому, когда цены были очень высокие, мы недополучили [доход]. Некоторые колхозы получили даже больше, чем мы, и люди прямо издевались. Зато сейчас, когда цены низкие, у нас по сравнению с этим все более-менее нормально.

– Да, мы так работаем. Например, с одним крупным производителем в годовом контракте цена прописана помесячно. А с местным молочным заводом у нас зафиксирована единая цена на весь год.

– Абсолютно. Но было время, когда думал, что мог бы заработать больше [не зафиксируй я цену]. Сейчас уже спокоен: что бы ни было, а цена нормальная. Это тот же коридор, только на частной договоренности.

– Цены действительно поднялись, хотя я не понимаю почему. Когда курс поднялся, было понятно, но курс уже скорректировался и опустился, а цены – нет. Кстати, цены на сырое молоко тоже упали, можно было бы за последние три месяца цены и в магазинах опустить. Я сам в магазин не хожу, но говорят, не опустились.

– Но хуже повышения цен, которое случилось не из-за санкций, а из-за девальвации рубля, фальсификация. Можно говорить о многом – субсидиях, стимулировании потребления и проч., но если не будет борьбы с фальсификацией, то в России молока не будет. Фальсификация сейчас сплошь и рядом. Я знаю некоторых переработчиков, которые раньше уверяли, что никогда не будут подделывать продукты. Теперь даже они говорят, что не могут конкурировать на рынке без фальсификатов.

– Использование для производства молочных продуктов пальмового масла и умалчивание этого факта. Сейчас его добавляют везде: в сыр, йогурт, творог. «Пальма» дешевле животного жира, мы с ней конкурировать не можем. Никакие субсидии государства не помогут. Я не устану об этом повторять: любая поддержка будет пустой, если не будет борьбы с фальсификатом.

Сейчас на рынке профицит молока при постоянном сокращении производства. Если делать продукты из пальмового масла, конечно возникают излишки. Из-за этого и падают цены – молоко вроде и не нужно. Молочных продуктов сейчас потребляется столько же, сколько пять лет назад, а молока в них значительно меньше.

Недавно в СМИ появилась информация, что крупный масложировой комбинат в Воронежской области заключил с молочным комбинатом на Алтае контракт на поставку заменителей молочных жиров – 130 т только в июне, а всего ежемесячно комбинат использует 350 т. Я зашел на сайт этого молочного комбината, а у них там написано: натуральная продукция, только из молока. Прямо так и хочется купить! Но если вы такие натуральные, для чего вы закупаете такой объем заменителей молочных жиров? И это один случай из многих.

Например, сахарная отрасль: производством сахарной свеклы заниматься выгодно, потому что рынок защищен [импортной пошлиной на сахарный тростник]. Если бы [пошлины отменили], то свеклы не было бы. Потому что не может свекловичный сахар конкурировать с «тростником». То же самое и с «пальмой».

– Пошлины не помогут. Главное – ввести ответственность за фальсификат. Что мы имеем сегодня? Переработчик не проходит по цене, добавляет в продукт пальмовое масло и честно пишет на этикетке, что его продукт содержит растительные жиры. На что в сети ему говорят: зачем ты это пишешь, твой продукт никто покупать не будет. Продукт хороший, цена устраивает, все отлично, не пиши [про «пальму»]. И что делает этот производитель? Пишет: натуральный продукт. Что ему за это грозит? Какой-то штраф, например 50 000 руб.

Но чтобы подать в суд, нужно взять партию на анализы, а суд отказывает в рассмотрении дела, потому что нет предмета спора. Та партия, которую изъяли и по которой судились, уже съедена. Чтобы защитить рынок от фальсификата, нынешних рычагов в законе, видимо, недостаточно. А может, и не хотят делать это.

Я предложил бы за такие нарушения штрафовать, например, на 1% от выручки и ввести уголовную ответственность. Тогда бы компании задумались.

– Да. Это, может, и не вредно – сыр из «пальмы» или любого растительного масла. Но если я хочу сыр из молока, я плачу за сыр из молока 500 руб. Если я захочу купить сыр из «пальмы», тогда я и буду платить за него 250 руб. Сегодня же я покупаю сыр за 500 руб. и только дома чувствую, что что-то не то.

– Думаю, что точно больше 20%, но это мое чисто субъективное мнение. Возможно, сейчас фальсификация допускается умышленно, чтобы сдержать цены, а значит, социальное недовольство.

«Без работы на селе никто жить не будет»

– [Министр сельского хозяйства Александр] Ткачев понимает бизнес и идет правильным путем. Причем не в теории, а в жизни. Кажется, у него меньше фокус на развитие села. [Бывший министр сельского хозяйства Николай] Федоров все-таки уделял основное внимание общему развитию села, а Ткачев – поддержке именно бизнеса. Я убежден, что только благодаря сильным крупным предприятиям село может развиваться. Например, в Воронежской области в компании работает 1800 человек, они получают достойную зарплату, у них семьи, они ходят в кафе и магазины, парикмахерские. Благодаря одному человеку, работающему у нас, еще два или три человека работают в деревне. Если заходить с другой стороны – создать инфраструктуру, построить детский садик и сказать: люди, давайте живите в селе! Без работы этого делать никто не будет, так как развития на селе не будет.

– Да. Большой бизнес должен чувствовать бОльшую социальную ответственность.

– Да, но мы, как сельхозпроизводитель, налог на прибыль не платим. У нас в этом году прибыль хорошая: по МСФО – 17 млн евро, мы могли бы заплатить хороший налог на прибыль, но мы от него освобождены. Зато я часть этих денег могу тратить на социальные проекты.

– Здесь две причины: первая – это наш будущий бренд для молочной продукции собственного производства. Мы хотим заняться переработкой. Вторая – я не хочу повторить ошибок моих европейских коллег. Так случилось, что крупные животноводческие хозяйства стали называть террористами, обвинять в мучении животных и эксплуатации окружающей среды. Те, кто ни разу не был в деревне, поверили. Сейчас многие немецкие сельхозкомпании стараются поднять свой имидж и доказать, что они неплохие.

Поэтому я хочу сразу привлечь внимание многих людей, чтобы потом не попасть в ситуацию, как мои немецкие коллеги. Нам скрывать нечего. Еще один фактор – общая популяризация молока.

– Знаешь шоколад Milka? На упаковке которого нарисована фиолетовая корова.

– Так вот в Германии как-то детям задали вопрос: какого цвета корова в природе? Большинство детей ответили: фиолетовая.

– Нет, это было большое исследование и в Германии, о его результатах много писали в газетах. Хочется, чтобы люди знали, что молоко не из земли достается и не с неба падает, не делается на заводе из нефти, его дают коровы.

«До сих пор не понимаю, почему Запад ввел санкции»

– Страшно и абсурдно, что мы говорим вообще о санкциях, когда на дворе XXI в.! Я до сих пор не понимаю, почему Запад ввел санкции. Как так можно?! Мы ведь все повторяем: мир один, мы все вместе – и тут же вводим ни за что санкции.

– Вопрос спорный: почему? Я не хочу сейчас об этом говорить. Единственное скажу: я понимаю президента [России Владимира Путина], который принял такое решение [ввести контрсанкции против западных стран]. В этом есть логика.

– Разговор с журналистом Die Zeit обстоял так: «Вы советовали Путину ввести [ответные меры]? Да, я советовал». Но я не его советник, как потом многие писали.

Возвращаясь к вопросу санкций, уверен, сегодня можно решать вопросы только вместе. Во-вторых, по любому вопросу всегда можно найти обходные пути. Это раньше можно было кого-то куда-то не пустить и запретить продавать. Сегодня, когда потоки товаров, людей, услуг и информации идут по всему миру, их не ограничишь. Поэтому любые [ограничительные] меры неэффективны.

– В финансировании. Сельхозсектор финансируют в основном только госбанки, которые как раз и подпали под санкции. С кредитами стало сложнее, и они стали дороже. Но даже здесь пострадали больше всего средние и малые предприятия. Крупный бизнес это коснулось меньше. Он как раз получает свое финансирование, дороже, сложнее, меньше, но в целом нормально. Жалко именно средний и малый бизнес, которому во многих случаях дорога к кредитам полностью закрыта. Запад хотел наказать Сбербанк, а наказал обычных предпринимателей.

– Проблема была, но она довольно быстро разрешилась. Сейчас мы подпишем гарантии, что наша сельхозтехника не окажется в тех или иных регионах, например в Крыму, и не будет участвовать в боевых действиях. Но я не знаю, что было бы, если бы один из наших тракторов, не дай бог, оказался в Луганске.

Проблема сейчас в другом: импортную технику никто не покупает. Наши основные клиенты – средней руки сельхозпредприятия. Они сейчас не знают, как будут развиваться события дальше, поэтому осторожны с инвестициями. К тому же кредитов дают мало, если дают, то дорого. Технику они не покупают, а если покупают, то российскую: она дешевле, хотя ломается быстрее, плюс субсидии. Поэтому рынок сельхозтехники в принципе упал, а импортной – во много раз.

– Контрсанкции частично компенсировали те убытки, которые нанесли санкции. Цены на молоко не упали так сильно, как упали бы без контрсанкций. Лучше стал доступ на полки магазинов для региональных поставщиков, благодаря этому небольшие перерабатывающие предприятия получили возможность наращивать производство и улучшать качество.

– Мы работаем в Новосибирске, а зимой запустим переработку в Воронежской области. Но это пока небольшие объемы.

– Раньше маленькому производителю было бесполезно подходить к сетям, а если он решился с ними работать, то нужен объем, бонус, отсрочку платежей [гарантировать]. Сегодня к нам приехал главный закупщик одной из крупных федеральных сетей, целый день провел на ферме и говорит: нам нужна российская продукция, мы готовы вас профинансировать. Сети повернулись лицом к производителю, однозначно.

Другой важный шаг – раньше в правительстве находились люди, которые говорили: зачем нам тратить деньги на сельхозпроизводителей? Если они не могут и не умеют производить, зачем их поддерживать? Купим в Австралии, Финляндии, Новой Зеландии. Теперь они молчат, никто не возмущается, зачем нам сельское хозяйство.

– Конечно, даже в высших эшелонах власти.

«Наверху хотят порядка»

– Кто и зачем? Если бы здесь были нефтяные скважины, которые я купил за три копейки в свое время, договорившись с местными властями. А молоко не такой уж легкий бизнес. Кому он нужен?

– Я не думаю, что во власти есть люди, готовые отнять бизнес. Я могу себе представить, что в некоторых регионах есть желающие. Уверен, наверху хотят порядка. Правда, у нас был пример в одном регионе, где у нас вымогали деньги. Мы не платили. Нас лишили субсидий, отстранили от местных программ: печать поставили не в том месте, не ту форму использовали, что-то забыли. Мы выдержали пять лет, а потом выдвинули своего главу, который и победил. Я мог себе позволить пять лет в этом регионе не получать субсидии и выдержал. Если бы я был обычным фермером, который работает только в этом регионе, то не выдержал бы. Мелкие и средние предприятия полностью зависят от местных властей. Если глава хороший, то любой может развивать свой бизнес. Вообще, инвестклимат в регионе хороший, если можно позвонить и пожаловаться напрямую губернатору.

– Для крупных предприятий – у нас тут таких, наверное, 30 – условия супер, к нему легко попасть, до него легко дозвониться, достучаться. Он очень открытый. Для предприятий более мелких есть заместитель по селу, который такой же открытый и доступный для любого фермера.

– Лучше всего – в Воронеже, в Калуге тоже хорошо. Дальше не буду перечислять, иначе получается какой-то рейтинг и кто-то окажется на последнем месте.

«Я не хочу ничего продавать!»

– Ставки по длинным существующим кредитам повышали в среднем где-то на 1–1,5 процентного пункта. Ставки по новым краткосрочным кредитам, которые мы взяли на самом пике, доходили до 29%, но мы их уже рефинансировали. То есть раньше мы привлекали краткосрочные кредиты под 11–13%, а сейчас в среднем берем под 14–16%.

– По тем кредитам, которые субсидируются, как и раньше, около 3%. Те, которые не субсидируются, – 14–16%.

– Он говорил об этом еще в 2013 г., но мы все равно рассматриваем этот вариант. Мы готовы к IPO, но понимаем, что сейчас выходить на биржу бессмысленно.

– Пришлось бы давать очень большой дисконт. Сейчас Россия еще более рискованный [регион], чем раньше. Если бы наше предприятие работало не здесь, а, например, в Германии или Польше, то цена была бы существенно выше. К тому же у нас нет срочной потребности в деньгах.

– Речь о 50 млн и 78 млн евро. У нас есть еще 1,5 года, но время летит быстро. Если ситуация останется стабильной, мы сможем заплатить из кэша. Но так как существуют риски, в первую очередь – цена на молоко, то мы обсуждаем разные варианты. Один из них – рефинансирование бондов. Может, сделаем один большой выпуск, объединив все долги. Другой – вход в капитал [частного] инвестора. Мы ведем переговоры на эту тему.

– В том числе китайские.

– Наверное, нет. Хотя мы все предложения рассматриваем.

– Философский вопрос. С партнером спокойнее, особенно в кризис. С ним можно быстрее расти. Без партнера по-другому: есть идея, давай ее реализуем.

Партнер должен разделять твое видение [бизнеса], твои принципы и взгляды на жизнь.

У нас уже есть миноритарный партнер – инвестфонд Hi Capital с долей в 5%. Скорее всего они будут ее увеличивать. С ними мне работать комфортно. Они хоть и финансовые люди, в сельском хозяйстве понимают постольку-поскольку, но у нас одинаковые взгляды на бизнес и на жизнь.

Мы же встречались и с такими, которые все быстро подсчитали: вот сейчас коэффициент такой, давай сделаем так и эдак, а через три года продадим. Я не хочу ничего продавать! Для меня увеличение стоимости компании не является самоцелью. Я хочу работать дальше, 8–10 лет или даже больше. А потом, может быть, мои дети и дети моих партнеров продолжат это дело.

– Мы всю ее реинвестируем.

– Земельный банк мы уже активно не наращиваем. Пока государство субсидирует, будем расти по коровам и молоку. Если завтра денег не будет, тогда будем работать только над повышением эффективности.

Единственный проект, который мы не можем реализовать без денежных вливаний, –большая переработка. Сейчас размеры этого бизнеса небольшие – 10 и 30 т в сутки, и мы развиваем его за счет обычных банковских кредитов. Большая переработка требует 6–10 млрд руб., без дополнительных инвестиций это сделать невозможно.

– Пока мы учимся и работаем на маленьких объемах. По-прежнему 90% продукции будем продавать переработчикам, а 10% – перерабатывать самим. Однако у нас уже такой большой объем молока, что не заниматься переработкой тоже рискованно. Например, завтра три больших переработчика договорятся не покупать у меня молоко. Могут они так сделать? Это незаконно, но могут. Я буду чувствовать себя нехорошо. Когда у меня 20–30 т молока в сутки, я могу его продать другим, а 500 т молока просто так не продашь. Это огромное количество – крупнейшие переработчики в сутки покупают примерно 3500 т молока по всей России.

– Сейчас в день мы производим 525 т молока против 470 т на конец 2014 г. В планах – к концу 2016 г. довести поголовье молочного стада до 30 000 коров. Если государство и дальше будет субсидировать и поддерживать отрасль, а также бороться с фальсификацией, думаю, мы эти планы выполним.

– Думаю, выручку увеличим, а вот прибыль будет меньше. С изменением курса рубля выросли затраты, а цены на молоко – примерно на уровне прошлого года. А все-таки 60% выручки нам дает молоко.

«В Германии много людей, открыто поддерживающих Россию»

– Руководство немецкого минсельхоза, депутаты, президент Немецкого крестьянского союза относятся ко мне с пониманием и легкой поддержкой. Например, с последним мы даже дружим, выпили не одну чашку. В прошлом году после моей встречи с Путиным и интервью Die Zeit я даже подумал: наверное, дружба наша закончилась, боялся ему даже звонить. Но спустя месяц-полтора он мне сам позвонил, пригласил в гости. Мы посидели, многое обсудили. Он сказал, что понимает меня и сам считает, что санкции – это неправильно.

Мне многие немцы говорят, что понимают и поддерживают Россию, особенно когда им объяснишь [что не все так однозначно]. Наверняка есть и те, кто не разделяет мое мнение, но открыто никто не говорит, что я не прав. Хотя были и такие. Один из чиновников среднего звена немецкого минсельхоза после того интервью заявил, что надо бы снять мою фотографию с сайта германо-российского аграрного диалога. Я ответил: поступайте, как знаете, добровольно я делать этого не буду. Фотографию так и не сняли.

Вообще, в Германии много людей, которые открыто поддерживают позицию России. Хотя еще полгода назад никто не осмелился бы высказываться [вслух] об этом.

– Когда история с Украиной только началась, CEO Siemens приехал на встречу с Путиным и обещал продолжить работу с Россией. Открыто поддержал Путина. После этого [канцлер Германии Ангела] Меркель его публично так отчитала: бизнес капиталистов [во главу угла] ставит прибыль, а такие компании, как Siemens, должны разделять мнение правительства. Когда Меркель так отчитала руководство Siemens, остальным стало понятно: лучше сидеть молча.