Михаил Федотов: «Россия не имеет права на новую гражданскую войну»

Михаил Федотов рассказывает, что у него в кабинете часто бывают иностранные делегации, в том числе и из Совета Европы. Правда, выход из Совета Европы он с ними не обсуждает, поскольку считает это «маловероятным и контрпродуктивным». По словам Федотова, советская дипломатическая школа исповедовала формулу «Сам дурак», которую сам правозащитник никогда не использует. Проблемы с правами человека есть сейчас как в России, так и на Западе, считает он. «Права человека – это универсальная ценность, и давайте исходить из того, что нам всем нужно учиться их соблюдать. Мы все ученики, должны учиться друг у друга, но никто не должен поучать другого», – говорит правозащитник.

«Россия не виновата в событиях в Донбассе»

– У меня каждый день праздник, когда удается решить хоть какую-то проблему, хоть чем-то помочь людям. Я никогда не забуду, как удалось помочь одной девушке, у которой было серьезное врожденное заболевание. А ее наши наркополицейские содержали в сизо. Она там просто гнила заживо. Я обратился к директору ФСКН Виктору Иванову с просьбой решить вопрос об изменении меры пресечения. Проходит неделя, десять дней. Ответа нет. Тогда я ему позвонил, сказал, что суд должен на следующий день рассматривать продление срока содержания под стражей этой девушки. Он перезвонил через полчаса, сказал, что они не будут настаивать на продлении ее ареста. Для меня это был праздник.

– Поэтому мы и ходим к Савченко, чтобы она не повторила судьбу Магнитского. Мы обращались к генпрокурору, председателю СК с тем, чтобы изменить ей меру пресечения на домашний арест. Мы бьемся по этим вопросам.

– Пока ответа нет. Капля точит камень не силой удара, а систематичностью падения.

– Для меня является праздником то, что решение крымской проблемы не было связано с насилием, с человеческими жертвами. Мировая история знает два способа изменения границ между государствами. Один способ – международный договор. Здесь этого не было, к сожалению. Второй способ – война. Здесь этого тоже не было, к счастью. Надеюсь, что когда-нибудь эта проблема будет урегулирована.

– Мы регулярно встречаемся с представителями Минобороны и комитетов солдатских матерей. Осенью мы провели расширенное заседание нашей постоянной комиссии по военно-гражданским отношениям, разбираясь с проблемами социальной защиты военнослужащих, – это и жилье, и медицинское обслуживание, и выплаты пособий в связи с ранениями и гибелью. И у нас тут с Минобороны полное взаимопонимание. И когда появляется сигнал, что каких-то военнослужащих пытаются направить на Украину, то по каждой фамилии, которая становится нам известна, совет разбирается вместе с Минобороны.

– Я не вижу здесь никакой угрозы. Просто, если у страны есть ядерный щит, все должны понимать, что она может им воспользоваться. Но им можно воспользоваться только один раз за всю историю человечества. И это, надеюсь, понимают все. Поэтому, заводя разговоры о «кучке ядерного пепла», нужно понимать, что в этой кучке будет все население планеты Земля.

– Ядерное оружие является инструментом сдерживания. Им нельзя пользоваться иначе как средством предотвращения нападения с другой стороны. В противном случае оно превращается в оружие самоубийцы.

– Уверен, если бы у украинской стороны были доказательства присутствия российских регулярных войск на территории Украины, то она бы их представила. Но единственный широко известный случай, когда регулярная воинская часть была на территории Украины, – это история с заблудившимся бронетранспортером. Несомненно, что на Донбассе есть российские добровольцы, но это уже другая – кстати, очень болезненная – тема.

– Мы с ним обсуждали эту тему и по всем конкретным фамилиям разбирались вместе с Минобороны. Но самое главное – Совет по правам человека занимается и российскими гражданами, которые воюют на Украине, и украинскими детьми, которые попадают под бомбы и снаряды. В совете есть очень разные точки зрения по поводу ситуации в Донбассе, но все едины в одном: надо закончить воевать. В этом едины все члены совета, подписавшие заявление от 7 мая 2014 г.

– Полагаю, что нет. Насколько я понимаю, у жителей Донбасса были иные представления о лучшей жизни, чем у жителей Киева и других регионов Украины. Но силовая операция, переросшая в гражданскую войну, – худшее из всех возможных средств разрешения разногласий. Я думаю, с самого начала можно было найти решения, чтобы предотвратить жертвы. Надеюсь, что ситуация постепенно нормализуется. Но для этого нужно, чтобы и с одной, и с другой стороны были более рассудительные люди, стремящиеся найти компромисс, а не устроить очередную провокацию. Например, недавно Верховная рада объявила занятые ополченцами районы Донбасса временно оккупированными территориями. Зачем этот популистский выплеск эмоций? Ведь очевидно, что он вызовет у другой стороны абсолютное неприятие. Я убежден, что обеспечить выполнение минских договоренностей возможно только при наличии обоюдного желания сторон нормализовать отношения.

«Чтобы прыгать, надо прыгать»

– Совет много чего разрабатывал. И много чего было принято.

– Хотя бы проект общественного телевидения. Пока не было нашей инициативы, его не существовало. Его можно критиковать, можно не соглашаться со схемами его финансирования, но оно появилось. И закон об общественном контроле. И признание российскими гражданами лиц, имевших российские паспорта, но не попавших в соответствующие базы данных. А это порядка 60 000 человек. Благодаря совету в 2013 г. прошла амнистия к 20-летию Конституции. Мы разрабатывали проект амнистии.

– А часть была учтена. Сейчас мы разработали проект новой амнистии, к 70-летию Победы. Я уже получил ответ из государственно-правового управления президента, что многие наши предложения учтены.

– Давайте не будем забегать вперед. Я не знаю, что из наших предложений войдет в окончательную версию постановления Госдумы об амнистии. Но все, что мы не увидим в проекте, мы будем предлагать депутатам в качестве поправок. Мы так делали и в 2013 г. Мне лично очень дорога в нашем проекте идея административной амнистии: такой еще никогда в нашей стране не было, а она может затронуть интересы миллионов людей.

– Мне эта история кажется контрпродуктивной. Хорошо, что появился закон о порядке выхода из реестра, потому что раньше ситуация была еще более абсурдная – реестр работал как мышеловка.

Мне абсолютно понятна идея, которая изначально была заложена в этот закон: отделить сферу политической борьбы от иностранных денег. Во многих странах политические партии запрещено финансировать из-за рубежа. Помимо партий есть политические организации, которые к ним примыкают. У нас в законе об общественных объединениях давно уже есть формулировка «общественные объединения, преследующие политические цели». Такие организации или не должны получать иностранного финансирования, или должны регистрироваться в качестве иностранного агента. Но при чем здесь «Мемориал» или нижегородский Комитет против пыток? Разве они преследуют политические цели? Рвутся во власть? Пытаются избраться в выборные органы? Нет. Здесь получилась ситуация прямо по Грибоедову: «шел в комнату, попал в другую». Это, к сожалению, с нашим законодателем бывает часто. Я всегда подчеркиваю, что хороший закон – это высокоточное оружие, ракета, которая влетает к террористу в форточку, а за стенкой законопослушные граждане пьют чай и никакого беспокойства не испытывают. А плохой закон – это оружие массового поражения, которое уничтожает все вокруг, но зачастую не попадает в цель. Кстати, посмотрите: у нас есть организации, преследующие политические цели? Есть. Они подпали под этот закон? Нет.

– Нет. Я исхожу из того, что неоднократно на эту тему говорил глава государства: надо корректировать закон. Но никто этого не делает. Почему так, я не понимаю. Совет давно уже разработал несколько вариантов поправок в этот закон. Но сейчас мы занимаемся более крупной задачей: разрабатываем концепцию реформирования законодательства об НКО. И в масштабах этой реформы вопрос об иностранных агентах – не более чем вопрос о фасоне рукомойника в ванной комнате на пятом этаже 20-этажного дома.

– Может. Но если мы не будем этого делать, то будет только хуже. А вот если мы будем заниматься этой работой, то может стать лучше. Когда-то наш великий олимпийский чемпион по прыжкам в высоту Валерий Брумель, отвечая мне, начинающему репортеру газеты «Вечерняя Москва», на вопрос, что бы он мог посоветовать молодым спортсменам, ответил: «Чтобы прыгать, надо прыгать». Поэтому, чтобы наши инициативы были реализованы, мы должны их сначала разработать. За нас это никто не сделает. А так у нас есть шанс чего-то добиться, потому что совет является коллективным советником главы государства. У членов совета есть возможность как минимум раз в год напрямую президенту сказать все, что они думают о ситуации с правами человека и развитием гражданского общества. И это целиком покажут в прямом эфире, а полную стенограмму разместят на президентском сайте. На первой встрече с советом Путин сказал: «Не обижайтесь, если вам не понравится то, что я буду говорить. Но и я не буду обижаться на ваши слова». Мне кажется, хороший подход.

– Из тех предложений, которые вы высказываете на встрече с президентом, какой процент как-то реализуется?

– Давайте исходить из конкретики. После встречи президента с советом перечень поручений бывает на 4–5 страницах, после многих других президентских мероприятий он гораздо короче. Встречи совета с президентом хороши тем, что затрагиваются разные вопросы, озвучиваются важные инициативы и те, которые находят поддержку президента, попадают в перечень поручений. А дальше контрольное управление президента делает дырку в голове всем, кому поручено исполнять эти поручения. В том числе и мне. И моя участь здесь незавидная, поскольку члены совета работают на общественных началах и я могу лишь просить, чтобы они приняли участие в выполнении тех или иных поручений президента. Совет работает исключительно на энтузиазме, а это очень непростое топливо.

– Нет, это не совсем так. Правозащитники говорят президенту о нарушении прав человека, президент в этом случае дает поручение не нашему совету, а Генпрокуратуре, МВД. А когда мы предлагаем, например, расширить полномочия суда присяжных, то наши предложения передаются Верховному суду и тот их рассматривает. Все последние годы институт присяжных сокращался как шагреневая кожа, а сейчас мы убедили президента в том, что этот институт надо развивать, расширять полномочия суда присяжных. И президент с этим согласился, есть поручение, и мы с Верховным судом занимаемся выполнением этого поручения. Мы поддерживаем идею ввести институт судебных заседателей, когда вместе с профессиональным судьей в деле участвуют представители общественности. И учитывая то, что сейчас наши граждане более самостоятельны, чем в СССР, заседатели уже не будут теми «кивалами», что были раньше. Кроме того, для них могут быть установлены цензы. Например, ценз образования. Все-таки судебные заседатели будут выбираться с помощью генератора случайных чисел, и важно, чтобы ими оказались достойные люди. Но отбирать их путем назначения неправильно, поскольку администрация посадит туда тех, кто будет ей выгоден. И тогда выиграть в суде дело против администрации будет невозможно.

– Совет не указан как исполнитель в перечне поручений, но мы подготовим свои предложения. В этом смысле для нас очень важен перечень президентских поручений, потому что, глядя на него, понимаешь, что предложение Минфина срезать до нуля бюджетное финансирование НКО явно не соответствует поручениям президента. Поэтому я надеюсь, что Минфин пересмотрит свое отношение к этим 900 млн руб. – это не та сумма, которая значима для экономики России. А для НКО это серьезное финансирование. Причем речь идет о региональных ресурсных центрах, которые являются инфраструктурой для всего некоммерческого сектора в регионе. Уничтожение инфраструктуры – это уж точно антигосударственная политика.

«Не нужно взывать к духу войны – он ведь может и проснуться»

– Совет в отличие от правозащитного центра «Мемориал» не ведет реестр политических заключенных. Мы занимаемся всеми заключенными, которые находятся за решеткой по сомнительным обвинениям. Есть люди, которые попали туда по совершенно разным обвинениям – как связанным с политикой, так и не связанным. И для нашего совета все они политзаключенные в том смысле, что все они жертвы недостатков нашей правоохранительной и судебной системы. Если бы следствие, прокуратура, суды работали эффективнее и точнее, то у нас не было бы за решеткой людей, в чьей виновности сомневаются не только их адвокаты, но и общество.

– Вы сами можете составить их список по экспертным заключениям совета и комментариям членов совета. Здесь и экологи с судна Arctic Sunrise, необоснованно обвиненные в пиратстве, и участницы группы Pussy Riot, совершившие административное правонарушение, но признанные виновными в уголовном преступлении. Мы считаем жертвами и многие некоммерческие организации, которые объявили иностранными агентами без всяких к тому оснований. Но когда я посещаю колонии строгого и особого режима и вижу, какие там люди в большинстве своем содержатся, то низко кланяюсь нашей правоохранительной системе за то, что убрала их с наших улиц.

– Но там и многие другие находятся.

– Конечно, есть и те, чья вина сомнительна. Давайте по фамилиям.

– Совет не проводил общественную экспертизу по его делу. Вот так называемое второе дело ЮКОСа совет анализировал. Но в то время еще не было такого важного специализированного института, как уполномоченный при президенте РФ по защите прав предпринимателей. По целому ряду других дел – уголовных, гражданских, арбитражных – совет представлял доклады, подготовленные по нашей просьбе Независимым экспертно-правовым советом, который возглавляет член совета Мара Полякова.

– Это решает постоянная комиссия по прецедентным делам, которую возглавляет Полякова. Хочу подчеркнуть: совет не рассматривает частные жалобы, но изучает конкретные примеры, чтобы сделать предложения по изменению законодательства и правоприменительной практики.

– У нас выносится очень мало оправдательных приговоров...

– Это и правда, и неправда. Оправдательных приговоров у нас выносится мало. Но по некоторым категориям дел их выносится даже больше, чем обвинительных. Например, в 2013 г. было возбуждено 1374 дела о клевете, обвинительных приговоров вынесено 119, оправдательных – 476. Что касается других категорий уголовных дел, то примерно треть прекращаются по разным основаниям. Это уже более понятная статистика. Но мне кажется заслуживающей внимания позиция председателя СК Александра Бастрыкина, согласно которой следователь должен собрать доказательства и передать дело в суд, а уж тот может оправдать, или вынести обвинительный приговор, или прекратить дело. Например, в рамках выездного заседания в Хакасии мы разбирались с претензиями к следственным органам: граждане обвиняли их в том, что те не расследуют убийства. Приводилось много примеров, когда следствие прекращало дела на основании сомнительных заключений судмедэкспертизы, люди настаивали на пересмотре этих решений. И кое-чего удалось добиться.

– Это абсолютно естественный результат развития информационных технологий. Зачем судье набирать заново текст обвинительного заключения, если можно использовать метод копипаста. В результате бывает, что там даже опечатки совпадают. Но это лишь фрагмент описательно-мотивировочной части приговора. Здесь должны еще излагаться доказательства, на которых основаны выводы суда в отношении подсудимого, и мотивы, по которым суд отверг другие доказательства; указание на смягчающие и отягчающие обстоятельства; мотивы решения всех вопросов, относящихся к назначению наказания и т. д. Поэтому случаев, когда приговор полностью текстуально совпадает с обвинительным заключением, просто не могу представить.

– Сейчас много неправомерных дел по обвинению в экстремизме. Любая публикация в интернете может стать поводом. Как вы отслеживаете эту ситуацию?

– Совет неоднократно обращал внимание на то, что понятие «экстремизм» у нас в законодательстве очень размытое. И у нас были предложения, как это исправить, – к сожалению, к нам не прислушались. Но есть экстремизм надуманный, а есть реальный. Когда два года назад в Татарстане некая группа запустила несколько самодельных ракет в сторону химического комбината, это был не гражданский протест экологов, а попытка взорвать ситуацию в республике. Поэтому экстремизм – это не миф, который придумали политтехнологи. Совсем недавно мне позвонила бывший член совета правозащитница Светлана Ганнушкина, сказала, что нужно срочно спасать 15-летнюю девочку из Башкирии, которая ушла из дома ночью, сказав сестре, что больше не вернется. В местном отделе полиции, куда кинулась несчастная мать, отказались заниматься этим делом. К счастью, она где-то нашла телефон Ганнушкиной и позвонила ей, Светлана Алексеевна – мне, а я – начальнику Главного управления по противодействию экстремизму МВД России. Он сразу все понял: девочку могли готовить к роли «черной вдовы», шахидки. Короче, спасли не только девочку, но и тех, которых она могла взорвать. Так что экстремизм – это не шутки. Но, к сожалению, связь между нетерпимостью, экстремизмом и терроризмом не видят те, кто раскручивает в публичном пространстве спираль ненависти. Они думают, что занимаются патриотическим делом, когда кричат, что фашисты нас окружили и мы в кольце врагов. На самом деле они провоцируют экстремизм и терроризм. Не нужно взывать к духу войны – он ведь может и проснуться.

– Разве целый год это не происходило на российском телевидении?

– Происходило. И что мы видим на юго-востоке Украины? Там идет настоящая гражданская война. Слава богу, сейчас перемирие. Я не хочу, чтобы гражданская война на Украине перекинулась в Россию. На встрече с президентом в октябре это был один из главных тезисов моего выступления. Я говорил о том, что войны заразны и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта зараза перешла через российско-украинскую границу. Россия не имеет права на новую гражданскую войну. Вот почему я говорил о необходимости демилитаризации общественного сознания. У нас войны нет. Но если она начинается в сознании людей, то потом самореализуется на практике.

– Глава государства говорит, что в соседней стране к власти пришли фашисты и что мы должны защитить население.

– Подчеркнем: в соседней стране. Пусть Украина разбирается с этой проблемой. Наш совет готов помогать в решении гуманитарных вопросов. Члены совета даже осуществляли порой посредничество в переговорах между сторонами конфликта, например об освобождении журналистов.

«Неправильные, непродуманные, неконституционные законы»

– Вы же тоже были когда-то журналистом – вы чувствуете, что сейчас свободы слова нет, так же как в то время, когда вы работали журналистом?

– Я начал работать журналистом еще в 1968 г. Тогда свобода печати была только в моей кандидатской диссертации, которая была ей посвящена. Я помню, как один из моих профессоров в университете заметил, что знает только одну еще более острую тему для диссертации: «Свобода уличных шествий и демонстраций». «Причем я даже представляю себе структуру диссертации, – сказал он. – Глава первая: «Первомайская демонстрация». Глава вторая: «Ноябрьская демонстрация». А дальше – «В заключении». Тогда, конечно, никакой свободы печати не было, были тамиздат и самиздат, за хранение которых можно было надолго попасть в лагерь. Хотя кое-что удавалось напечатать и тогда, но только на эзоповом языке и в очень ограниченных пределах. С горбачевской гласностью пределы свободы слова резко расширились. Но не будем забывать, что эти пределы устанавливались политбюро ЦК КПСС. И если по какой-то теме «Московские новости» могли выступить, то «Московская правда» не могла – или наоборот. Например, мою статью «Уживутся ли гласность и цензура» в «Московских новостях» снимали из номера восемь раз. И делал это Главлит, цензура. А вы ведь не знаете, что такое цензура. У вас в газете ее нет и быть не может, потому что она запрещена Конституцией и законом о СМИ. Когда появился закон о СМИ, то свобода слова обрела правовую базу. Раньше свобода слова была привилегией – кому-то было разрешено больше, чем всем остальным. Сейчас свободы слова в чем-то меньше, чем в 1990-е, но в чем-то больше. Потому что в 1990-е никакого интернета не было, а кабельное и спутниковое телевидение еще не успело развиться. Сейчас если у человека есть желание получить независимую информацию, то он ее может найти достаточно легко. Проблема в другом: все ли хотят иметь независимые источники информации, все ли желают быть свободными.

Когда мы проталкивали закон СССР «О печати и других СМИ», принятый 12 июня 1990 г. одновременно с Декларацией о государственном суверенитете России, то это было абсолютное чудо. Но чудо – штука рукотворная. Мы с Юрием Батуриным год назад описали процесс создания этого чуда в книге «Феноменология юридического чуда». А когда в 1991 г. мы пробивали действующий поныне закон о СМИ, то это было уже более простое чудо, поскольку ситуация в стране изменилась. Всегда существует окно возможностей. И мы четко можем сказать, когда это окно открывается, когда закрывается. Например, одновременно с нами в Верховном совете РФ была другая рабочая группа, которая готовила проект закона о телевидении и радио. Коллеги чуть-чуть опаздывали, и они попросили из нашего закона убрать все, что касается телевидения и радио. Но мы предусмотрительно почти все нормы сохранили. И это спасло телевидение и радио, поскольку правовая база их функционирования хотя бы отчасти прописана в законе о СМИ, а закона о телевидении и радио нет до сих пор: окно возможностей захлопнулось. В своей книжке мы приводим такой образ. Представьте себе, что вы стоите перед бетонной стеной и вам надо ее пробить теннисным мячиком. В микромире такое возможно, потому что в этой стене есть окошки, которые открываются и закрываются в разных местах. И если бить этим мячом в стену систематически, то в конце концов вы попадете в это окно возможностей. И ваш теннисный мячик пробьет бетонную стену. Так удалось пробить эту стену, когда принимали закон о печати, а потом и закон о СМИ. Так случилось в 2011 г., когда нам удалось пробить идею общественного телевидения, в 2014 г., когда нам удалось пробить закон об общественном контроле.

– А что происходит, когда принимают поправки в закон о досудебной блокировке сайтов? Ужесточение закона о митингах? Окно закрыто?

– Совет тут же выступает с экспертными заключениями, объясняя, что эти законы неправильные, непродуманные, неконституционные. И с нами в конечном счете соглашаются, хотя происходит это не сразу. Поверьте, наступит момент, когда история с так называемыми иностранными агентами будет вспоминаться как страшный сон. Потому что это закон, который сделан неправильно, бьет мимо цели, а в цель не попадает.

– Так некоторые правозащитники считают, что куда целились, туда и попали.

– Не согласен. В этом пресловутом реестре есть и экологические, и правозащитные организации. Туда попала организация, которая занимается традиционными видами охоты. От того, что они выступили с предложением запретить весеннюю охоту, они не стали организацией, преследующей политические цели. И самое главное – нужно понять разницу между деятельностью в целях изменения государственной политики и деятельностью по совершенствованию законодательства и правоприменительной практики. Если, как считают некоторые наши судьи, прокуроры и представители органов юстиции, выступления в прессе с предложениями внести изменения в тот или иной закон – это политическая деятельность, то нам срочно надо отправлять в отставку всех судей и прокуроров, включая Зорькина и Чайку, которые выступают публично с подобными тезисами. Потому что для них занятие политической деятельностью запрещено законом. Следовательно, нужно вернуть словам их изначальный смысл.

«Мы в постоянном контакте с руководством СК»

– Нет. Потому что для нас важна не сама по себе встреча с подследственным, а общественное внимание к расследованию этого резонансного дела. И здесь есть большая проблема: наше законодательство содержит такое понятие, как тайна предварительного следствия. И пределы этой тайны определяет следователь. Члены ОНК могут прийти к любому подследственному, чтобы проконтролировать соблюдение прав человека в местах принудительного содержания. Члены совета тоже часто выполняют эту миссию. Мы, как правило, не задаем подследственным вопросов, связанных с их уголовными делами, но если они рассказывают нам о конкретных случаях беззакония, то мы обязательно разбираемся с каждым сигналом. Для нас в деле об убийстве Бориса Немцова важно, чтобы общество доверяло результатам предварительного расследования. А этого можно добиться только совместными усилиями общественности и следственных органов. Доверие возникает в диалоге. Мы в постоянном контакте с руководством Следственного комитета (СК), но пока приемлемого варианта организации такого диалога не нашли.

– Представители «РПР-Парнаса» предложили создать контактную группу, которая дала бы подписку о неразглашении, но их бы проинформировали о ходе дела.

– Возможно, что и нужно создать такую группу, но решить это может только СК. Кстати, о партиях. Совет не связан ни с какими политическими партиями. Мы ни в каких политических акциях не участвуем. И я тщательно стараюсь это обеспечить, потому что политика – это дело очень заинтересованных людей, где практикуются методы, которые неорганичны для структур гражданского общества.

– Андрей Бабушкин же состоит в партии.

– Это его личное дело. У нас нет требования, чтобы члены совета были беспартийными.

– У вас есть уверенность, что заказчиков убийства Немцова найдут и осудят?

– Такая уверенность есть у многих моих коллег. О генерале Краснове, который возглавляет следственную бригаду, профессионалы говорят как о хорошем специалисте. У нас в совете есть человек, которого мы можем закрепить за расследованием любого дела в качестве общественного контролера, – Евгений Мысловский, один из самых знаменитых советских следователей.

– Заказчиков большинства громких политических убийств в России не находили. Почему сейчас должно быть наоборот?

– Насколько мне известно, найти заказчика, в принципе, очень трудно. И это не вина российских следственных органов, это общая беда следователей во всем мире. Поэтому давайте начнем с малого. Если найдут всех исполнителей и организаторов, то это уже будет хорошим началом. Пусть суд установит их виновность, и тем самым мы уже сделаем большой шаг вперед. Если при этом будут найдены заказчики и доказана их виновность, то это будет огромной победой.

«Упущений много»

– Что вам нравится во Владимире Путине?

– Странный вопрос. При любом ответе вы сочтете меня лицемером. Оставим его без ответа. Никогда не задавался вопросом, что мне нравится в моем работодателе.

– Насколько вы свободно чувствуете себя в своей должности?

– Чувствую себя абсолютно свободным, но знаю, где законом установлены красные флажки, и стараюсь за них не заступать. Когда мои дети были маленькие, я учил своего сына, как ему поступать, если у него другой мальчик будет отбирать игрушку. Я говорил, что не надо лезть в драку, но ему можно сказать: «Друг мой, я уверен, твой папа будет очень недоволен, если ты придешь домой с чужой машинкой». Я так и в совете пытаюсь находить пути для решения конфликтов.

– Трудно сдерживать столь разных людей, собравшихся в совете?

– Поначалу – да. На одном из первых заседаний вышел конфликт у Игоря Каляпина и Максима Шевченко. Но через некоторое время произошла акция неповиновения в Копейской колонии в Челябинской области, и я пригласил их обоих поехать со мной разбираться в ситуации. С тех пор они отлично работают вместе. Другой пример. Нашу временную рабочую группу по мониторингу соблюдения прав человека на территории Украины возглавляют два очень разных человека – Андрей Юров и Максим Шевченко. У одного хорошие контакты среди ополченцев, у другого – среди киевских властей. А вместе они помогают Лизе Глинке, которая вывозит больных и раненых детей из зоны конфликта. Короче, чем система разнообразнее, тем она больше способна к саморазвитию.

– У вас есть список упущений, что вам не удалось сделать?

– Списка нет, но упущений много. Мы не сумели остановить так называемый закон об иностранных агентах, не предотвратили возвращение в Уголовный кодекс статьи о клевете. Не смогли довести до конца дело о гибели Сергея Магнитского. Эта история очень показательна. У нас начиналась работа по делу о гибели Магнитского в сизо очень успешно. Мы сотрудничали с СК самым эффективным способом, даже вполне экзотическим: члены совета участвовали в допросах обвиняемых. И СК просил совет назвать экспертов для решения вопроса, можно ли условия содержания Магнитского считать пыткой. И мы предлагали экспертов. Все развивалось в очень позитивном ключе. Мы рассчитывали, что наши предложения будут учтены, виновные будут выявлены и наказаны. А дальше началась суета вокруг американского «закона Магнитского» и данная тема из сферы борьбы с беззаконием перешла в сферу внешней политики. На том наша совместная с СК работа и закончилась. Отсюда вывод: если вы хотите проблему решить, вы должны ее максимально деполитизировать. Если вы хотите сделать ее неразрешимой, лучший способ – политизировать ее. Поэтому я стараюсь держать совет подальше от всяческих политических интриг. Лозунг, который у нас появился в декабре прошлого года: «Меньше политизации, больше конкретизации». И еще один, рожденный Бабушкиным на нашем выездном заседании в Татарстане: «Или диалог, или некролог». Через несколько дней убили Немцова.