Как устроена справедливость в России

Пару лет назад Тома Пикетти приезжал к нам во Флоренцию с лекцией. Парадный зал Европейского университета, обычно полупустой, был забит публикой. На потолке летали амуры, студенты лежали на полу в живописных позах, а звезда современной академии рассказывал о неравенстве. Прославившийся одной книгой, Пикетти сам олицетворяет неравенство мира, в котором победителю достается все. Профессор трех университетов и советник оппозиционных лидеров Франции и Великобритании, он отказался от ордена Почетного легиона: это не дело правительства решать, кто тут в почете, пояснил он. Его родители, сообщает «Википедия», были троцкистами; но самому Тома хватило одного визита в Советский Союз, чтоб отказаться от иллюзий.

Теория справедливости

Говоря на английском с сильным французским акцентом, который так любит мир, Пикетти пересказывал ключевые темы своей книги, «Капитал в ХХI веке»; но сосредоточился он на веке двадцатом. В течение столетия наследства росли быстрее зарплат, и собственники богатели быстрее менеджеров. Открытый Марксом, этот процесс и есть причина растущего неравенства в западном мире; только мировые войны, включая и холодную войну, на время останавливали рост экономического неравенства. С точки зрения равенства лучшим временем были годы после Второй мировой войны, когда послевоенный бум в Америке, реконструкция Европы и противостояние Советскому Союзу кое-где создали успешное приближение к обществу всеобщего благосостояния. Но эти отступления капитализма были не циклическими процессами, а разовыми эпизодами; в целом в Западной Европе и Северной Америке неравенство постоянно – секулярно, как говорят экономисты, – росло в течение всего столетия. В конце века к этому процессу присоединились Китай и Восточная Европа, где неравенство сдерживалось политическими механизмами, перераспределявшими богатство или просто его уничтожавшими. Напротив, демократическая политика не обладает внутренними механизмами, ограничивающими неравенство. Исторически войны и социализм были самыми мощными факторами, способствовавшими равенству. Кроме прогрессивного налога, и особенно налога на наследство, Пикетти не предлагал новых мер.

Амуры продолжали летать, а студенты уже разбирали свои шлемы – у одних дешевые велосипедные, у других дорогие мотоциклетные. Обсуждение экономического неравенства ставит моральные и политические проблемы, которые некомфортны для экономистов. То, что экономисты стали называть равенством, в философии называют справедливостью. В чем моральное оправдание неравенства и самого богатства – и, соответственно, в чем смысл его перераспределения государством? Понятно, что, кто хорошо работает, тот должен хорошо жить, чтоб он еще лучше работал. На деле со времен Лютера, благословившего инвесторов и ростовщиков на их добрые дела, эта простая истина была и остается единственным оправданием капитализма. Те, кто работает больше нас и видит дальше нас, должны и жить лучше нас, потому что их тяжелая работа в конечном итоге ведет и к нашему всеобщему обогащению. Гарвардский философ Джон Ролз в своей классической книге 1971 г. «Теория справедливости» сформулировал два ее принципа: каждый член сообщества имеет свободу делать то, что считает нужным и важным, если это не ограничивает свободу других людей; но эта деятельность оправдана, только если она ведет, одновременно или с отставанием, к выгоде наименее преуспевающих членов того же сообщества. Согласно первому принципу свободная деятельность максимизирует выгоду одних людей и минимизирует выгоду других людей. Согласно второму принципу некий внешний в отношении людей институт – в светском обществе им может быть только государство – должен регулировать их действия так, чтобы «в конечном счете» бедные и больные чувствовали улучшение своей жизни. Богатые становятся еще богаче в соответствии с первым принципом Ролза, но зато бедные становятся менее бедными в соответствии со вторым. Первый принцип разрешает неравенства сверху, второй принцип их ограничивает снизу. Во времена Ролза и Рейгана суммарный эффект называли trickle-down economy, экономика просачивания сверху вниз. Предполагалось, что из двух принципов следуют рациональные суждения, которые делают – или должны делать – политики или избиратели, благодарные за trickle-down.

Труд против удачи

Представьте сложность этой бухгалтерии применительно к, например, выборам или импичменту Дональда Трампа. Действительно, у теории Ролза есть множество проблем. Даже если представить себе, что мы каждый раз все начинаем сначала и на равных (это знаменитая ситуация «вуали неведения», которую задал Ролз), наши компетенции ограничены и избирательны. К примеру, я готов судить о работах своих коллег и постоянно это делаю, смиряясь с тем, что от моих суждений зависит чья-то карьера, зарплата и, может быть, благополучие чьего-то ребенка; а когда я говорю о далеком от меня ученом, к примеру о том же Пикетти, от моих высказываний мало что зависит, и это хорошо. Но от граждан демократического общества все время ждут ответственных суждений о проблемах и лидерах, о которых мы – и вообще никто – не способны судить рационально.

Далее, непонятны границы сообщества, внутри которой работает справедливость по Ролзу. Сам он имел в виду национальное государство, но для философа-кантианца, каким он себя считал, было бы последовательнее говорить о человечестве. Но Бранко Миланович в недавней книге «Глобальное неравенство» показал, что такое расширение ведет к мировому правительству, которое должно перераспределять налоги в глобальном масштабе, что наверняка не входило в намерения Ролза. В этой книге Миланович доказывает, что ведущую роль в глобальном неравенстве играют не различия между классами внутри страны, а различия между странами. Но хоть отдельные государства и научились перераспределять капиталы в пользу своих низших классов, субсидируя фермы или финансируя здравоохранение, перераспределительные схемы в международном масштабе до сих пор кажутся утопическими.

И, наконец, третья проблема ролзовской теории справедливости, для меня самая важная, состоит в следующем. Сполна использующий свою свободу предприниматель, человек типа Трампа, получает моральное оправдание своим занятиям, только если наблюдатель имеет основания верить в то, что этот предприниматель создал свой бизнес честным трудом и разумным риском, а не выиграл в лотерее или получил благодаря монополии. К примеру, Якоб Фуггер, великий предприниматель ХVI в. (в недавней биографии Грег Стейнметц называет Фуггера самым богатым человеком всех времен), добился несметных богатств благодаря своим политическим связям, монополиям на медь и ртуть и еще торговле индульгенциями. Благословляя ремесленников и даже банкиров, Лютер осуждал Фуггера на муки ада. Где бы он ни находился сейчас, в аду или в чистилище, у Фуггера много последователей. Сегодня почти половина всего мирового капитала связана с энергетическими акциями, иными словами, с нефтью и финансами, обеспечивающими ее добычу и переработку. Из-за масштаба этих бизнесов, их политического влияния и очевидной зависимости их успеха от картельных цен на нефть очень трудно применить к ним идею справедливости. На основе принципов Ролза наблюдатель с его вуалью неведения готов оправдать труд и богатство Билла Гейтса или Илона Маска; но богатство и власть Рекса Тиллерсона или Игоря Сечина встретят у него меньше сочувствия. Но если вернуться к диаграммам Пикетти, капитал ХХI в. отчасти – примерно наполовину – состоит из превращенного труда и таланта, а отчасти порожден случайной удачей и злоупотреблениями властью. Смешиваясь в триллионах, которые не пахнут, эти два источника мирового богатства остро нуждаются в дифференциации. Никто не даст нам такого различения, ни историк, ни философ, ни экономист; но, может быть, его добьется их союз, пока еще несбыточный.

Случай России

В новой работе Пикетти и его соавторы намечают контуры этого проекта в немодном региональном исследовании, целиком посвященном России. Это новый материал, в своем «Капитале» Пикетти Россию игнорировал. Но, как и в его книге, критический анализ текущего состояния дел сочетается с исторической ретроспективой. Соавторы оценивают душевой доход в Российской империи до Первой мировой войны в 35–40% европейского уровня и потом в СССР после Второй мировой войны – в 55–60%. В постсоветское время душевой доход значительно вырос, достигнув 70–75% западноевропейского. Критики сразу указали на завышенный характер этих оценок. Добавлю, что в статье дается неожиданно позитивная оценка сталинской модернизации, но ни слова не сказано о ее экономических (коллективизация и лагеря) и технологических (американская и позднее германская помощь) источниках.

В основной и действительно интересной части статьи соавторы подробно рассказывают о взрывном росте неравенства в постсоветской России. Соавторы выделяют главный парадокс: несмотря на очень высокое сальдо торгового баланса, характерное для всего постсоветского периода вплоть до 2015 г., они не видят серьезных приращений во внешних активах. В течение 18 лет после 1993-го страна экспортировала в среднем на 10% больше, чем импортировала, что дает много больше 200% кумулятивного роста; учтенные внешние активы, государственные и частные, росли гораздо медленнее. Бегство капиталов и офшорное богатство являются очевидным средством решить этот парадокс. В официальной статистике не учтены эти многие миллиарды, заработанные в основном на экспорте нефти и газа; именно их оценке и посвящена статья Пикетти и соавторов. Эта оценка неизбежно приблизительна; но ни для какой другой страны мира офшорные капиталы не играют такой роли, как для России, что оправдывает усилия.

Интересным образом соавторы оперируют понятием национального богатства, которое определяют как сумму внутренних и офшорных активов, принадлежащих «российским домохозяйствам». В последнем понятии, конечно, много неопределенности. Хотя основным источником этой работы является исчезнувший профицит, соавторы сравнивают данные госстатистики с доступным массивом налоговых деклараций; соответственно, оценки Пикетти и соавторов не учитывают коррупционную часть национального капитала, которая не показана ни в каких декларациях. Они не учитывают также тех «российских домовладельцев», например олигархов, которые являются гражданами и, отчасти или полностью, налоговыми резидентами других стран. Таким образом, итоговые оценки Пикетти и соавторов, скорее всего, занижены, что они сами и признают.

Согласно их главному выводу, офшорное богатство, гипотетически принадлежащее российским домовладельцам, составляет $800 млрд, или 75% годового национального дохода. Размещенное за рубежом, это богатство примерно равно внутреннему богатству России, т. е. всем финансовым капиталам – домам, квартирам, земле, акциям и, наконец, государственной и корпоративной собственности, – которые находятся и учтены внутри российских границ. Иными словами, экономически активные русские субъекты, включая сюда правительство, корпорации и граждан, половиной своего суммарного капитала владеют за границей и половиной – внутри страны.

По суммарным оценкам, которые дает Пикетти, 1% россиян контролирует четверть национального дохода. Согласно этой оценке, неравенство в России примерно равно неравенству в США, выше неравенства во Франции и сильно, почти вдвое, выше неравенства в Китае. Возможно, эта оценка все равно занижена. В докладе Credit Suisse за 2015 г. неравенство в России оценивалось значительно выше неравенства в США: в России 10% домохозяйств владеют 87% всего национального богатства; в Штатах – 76%, в Китае – 66%. Российским миллиардерам принадлежит 25–40% российского национального богатства, что намного, в 2–8 раз, выше параллельных данных для США, Германии и Франции.

Однако открытие этой работы Пикетти в том, что для понимания национального неравенства местоположение капитала внутри или вне страны оказывается важнее его количественного распределения. Если иерархию неравенства в России есть с чем сравнивать, доля офшорного капитала в российском национальном богатстве вообще не имеет аналогов; этот показатель в России гораздо больше американского, китайского или любой европейской страны. Примерно половиной всего офшорного богатства владеют российские миллиардеры списка Forbes; другой половиной владеют простые миллионеры. Кто-то из них – российские граждане или налоговые резиденты, кто-то нет. Российскими по происхождению являются их деньги. Но эти активы подлежат регуляции со стороны стран, в которых они находятся, и недоступны для российского правительства. Кроме особенных, конечно, случаев.

Справедливость в офшоре

Возможно, вывезенные капиталы подчиняются каким-то другим законам и регуляциям, например американским или европейским; но, если им повезло оказаться в Панаме или на Каймановых островах, они не подчиняются этим правилам, и мы узнаем о них разве что из журналистских расследований. Между тем неучтенный доллар может оказаться дороже или могущественней учтенного, и не только в фискальном отношении. Здесь мы приходим к самому интересному, хотя Пикетти с соавторами об этом и не говорят. В дуальной экономике постсоветского типа вывоз капитала ведет к тому, что способы его создания находятся в одном месте, а эффект просачивания – в другом. Даже если считать постсоветскую олигархию меритократией, что является большой натяжкой, мы видим особенную ситуацию: первый принцип Ролза – свободное предпринимательство и справедливое вознаграждение – осуществляется в одном государстве, а второй его принцип – рост благополучия самых бедных, которые живут за счет перераспределения, – осуществляется в другом месте.

Офшорные капиталы могут быть разной природы и местоположения: счет в Швейцарии, квартира в Лондоне, замок во Франции, ферма в Италии или Латвии, бизнес в Германии или акции американских корпораций. Юридическое положение этих активов обычно спорное, но споры заканчиваются тем, что эти капиталы, значительные по любым масштабам, выгодны принимающей стороне. Швейцарский банк получает проценты за операции, лондонская недвижимость растет в цене, фермы получают инвестиции, и все эти бизнесы платят налоги в своих странах. Все это оказывается в какой-то степени полезно бедным и больным, только получатели этих благ находятся в другой стране, чем их производители.

Итак, особенностью постсоветской России является не неравенство в доходах, которое, по мнению Пикетти, примерно равно американскому, но гигантская офшорная зона российского национального бизнеса, которая намного больше, чем аналогичные показатели США, Китая и европейских стран: у них это 10% национального дохода против 75% в российском случае. Для восточноевропейских стран эти показатели обычно негативны: их активы скупает кто-то другой. Больше всего вывозу капитала способствует сам характер российских доходов: по данным Майкла Росса, суммированным в его книге «Нефтяное проклятие», из всех секторов мировой экономики нефть – самый непрозрачный и одновременно капиталоемкий сектор. Богатые ресурсозависимые страны, например Норвегия, тоже накопили огромные суверенные фонды, много большие, чем государственные активы России за рубежом; но в отличие от неформальных офшоров русского мира норвежские фонды работают под контролем парламента.

Три-четыре года назад я опубликовал в «Ведомостях» серию статей, в которых спекулятивно, не имея данных, описал эту ситуацию как «русскую болезнь». Давайте посмотрим, писал я, на торговлю между двумя государствами: ресурсо- и трудозависимым. Политэкономия учит, что, заботясь об эффективности, трудозависимое государство способствует развитию внутренней конкуренции, прав собственности и публичных благ, обеспечивает технический прогресс и социальную инклюзию граждан. Все это не произойдет в ресурсозависимом государстве, потому что это не нужно его правителям для их государственного промысла. В такой стране нефть и нефтепромышленники сами по себе, а население, для промысла избыточное, – само по себе.

Так как правители не обеспечивают в своей стране права собственности, они не могут полагаться на свои капиталы, держать их в стране и передать детям. Вместе со своими подданными правители страдают от недостатка публичных благ, например справедливого суда, чистого воздуха или хорошего здравоохранения. Чем создавать все это у себя дома, им легче, дешевле и менее рискованно купить доступ к этим благам в соседних, трудозависимых государствах. Так происходит следующий шаг: элита ресурсозависимого государства хранит депозиты в трудозависимом государстве, там же решает свои конфликты, держит там свои семьи. За рубежом эта элита инвестирует в те самые институты, которые она не поддерживает или даже разрушает у себя дома: справедливые суды, хорошие университеты, чистые парки. Просачиваясь вниз, эти деньги даже помогают бедным и больным, только они делают это не по месту своего происхождения, а по месту предназначения. Теперь в исследовании Пикетти и соавторов читатель найдет суммарные, зато количественные оценки этих процессов.

Автор – профессор Европейского университета во Флоренции, член-основатель Вольного исторического общества