Лишь бы не было войны

Вокруг Дня Победы напряженно обсуждается превращение смыслов события и торжества. Уходят переживания, связанные с горем, но опасно сближаются слова «война» и «праздник». Будто отцы и деды отдавали жизнь не за то, чтобы больше не было войн, а чтобы дети и внуки могли «повторить». День установления мира становится днем победы войны.

Это сложно. Такие мутации чувствуют кожей – либо ничего этого знать не хотят, слепо втягиваясь в «план мероприятий». Сакрализация власти снисходит и на тех, кого между делом наняли славить Победу – будто уважение к прошлому обязывает к почтительному молчанию перед любыми подвигами агитпропа. Вызывает агрессию даже легкое сомнение в качестве постановок высокобюджетных драматургов, сценаристов, режиссеров и политтехнологов с замахом на идеологию. Защита правды о войне подменяется запретом на критику самих реконструкторов.

Новая «политика памяти» стилизуется под пафосное торжество с элементами военизированного карнавала. Эти сильные чувства воспроизводятся с видимым удовольствием. Девальвация горя позволяет использовать войну как главный, а по сути – единственный мотив сплочения и мобилизации.

Говорить об этом необходимо, не стесняясь повторов, – восприятие войны не как бедствия и катастрофы, а как ценности и момента наивысшего воодушевления тоже достигается не разовыми декларациями, а систематическим внушением. С военизированной фиестой все проще, но сейчас важнее и труднее объяснить, почему проблема не уходит, даже когда все делают «правильно» и «этически корректно», с подобающей в таких случаях атрибутикой мемориала и траура.

На это у власти чистое алиби: нормы изображения скорби и трансляции горя соблюдены. Фильмотека в телевизоре в целом держит видимость баланса между войной опереточной и реальной, между военными комедиями и драмой. Ритуалы официальной памяти исполнены, необходимые слова сказаны. С формальной точки зрения придраться почти не к чему. Проблема лишь в том, что общего результата и атмосферы все это никак не меняет.

Можно объяснять этот эффект присутствием лишнего задора и дешевого энтузиазма в дорогостоящих играх вокруг Победы. Раздражает откровенно проектный подход (интересно было бы в каждой трансляции такого рода мероприятий давать бегущей строкой бюджет, смету и каналы финансирования). Здесь как в науке: общее качество сборника определяется не лучшими, а худшими статьями. Политическое руководство может держать образ, но всероссийская зарница для детей и взрослых накладывает отпечаток.

Нечто подобное происходит с отношением власти к сталинизму. Возмущение ползучей ресталинизацией встречает уверенный ответ сторонников «взвешенного» и «объективного» подхода к оценкам политики государства. Наготове набор цитат из выступлений официальных лиц, в которых и репрессии примерно осуждены, и заслугам отведено достойное место. Тут же напомнят, что все истории с памятниками Сталину пока маргинальны. В «активе» власти приличное отношение к наследию Солженицына, разрешение на возведение мемориала жертвам репрессий... На этом фоне присвоение «Мемориалу» звания иностранного агента выглядит отдельной мелочью.

Но есть интегральный результат: общий дух времени, тренд, изменение атмосферы и, главное, данные опросов, показывающих катастрофические изменения в сознании значительной части общества. Наивно думать, что все это не имеет отношения к позиции государства, к полупрозрачным намекам и многозначительному молчанию в критичных и показательных случаях, к невидимой установке. Идеология – это не только набор слов, но и политика сознания, не только система идей, но и система институтов. Есть теневая и латентная идеология, работающая на подмигивании и благожелательном попустительстве, на избирательном правосудии и поддержке низовой реакции.

То же с отношением к войне. Откуда-то все же берется эта радость со слезами умиления от собственной воинственности. Важна не риторика, а общий результат. Строго говоря, гибридные войны в идеологии были освоены раньше силовых акций с участием вежливых человечков в камуфляже без шевронов.

На уровне большой политики можно по-разному объяснять столь резкие изменения в отношении к празднованию Победы сразу после войны при Сталине, при Брежневе, в 1990-е и в начале 2000-х гг. – и сейчас. Но для исторической совести сейчас гораздо важнее честно возвращаться к отношению фронтовиков к этой дате, к этой памяти и к ее канонизации. Понять это не так трудно. Положим, на вас напали отмороженные бандиты, но вы героически отбились, а некоторых даже убили. Как радостно вы будете отмечать эту славную дату в оставшиеся годы своей жизни?

Мы себя ведем сейчас как дети, знающие подобную историю от отца, которого уже нет, но подвиг которого мы регулярно отмечаем, собирая друзей на торжество каждый раз с новым наигрышем. Стирается образ беды и трагедии. В прославлении Победы настойчиво проступает увлеченность самим образом боя, который нас не коснулся. Событие все более окрашивается хорошо упитанным восторгом милитаризации.

Но существеннее всего в этой истории даже не то, что происходит и что есть, а то, чего в ней нет и быть не может. Можно позволить себе еще один мысленный эксперимент: СССР минус ВОВ. Допустим, что история сложилась иначе и Великой Отечественной не было, а значит, не было и Победы. Что другое дало бы нам сейчас такие поводы для самоуважения и гордости, сплочения и единства? Что еще послужило бы нам мотивом символического подъема и намеков на эпизодическую солидарность? С чем бы мы остались, завалив науку, индустриализацию и социальную сферу, оставшись в целом мире одинокими носителями высшей морали и всеобщей правды?

Возвышение войны, которая была, призвано компенсировать убожество мира, который есть. Точно так же идеализация истории говорит не о растущем уважении к прошлому, а о пустоте настоящего. Примером для нас сейчас было бы сознание фронтовиков, прошедших ад и знающих истинную цену Победы. Для начала нельзя предавать именно эту память. Ради будущего, не говоря о банальном самосохранении.

Автор – руководитель Центра исследований идеологических процессов