Жизнь после прогресса
Максим Трудолюбов об утрате миром линейной перспективы развития
Советский Союз был государством, построенным на идее прогресса. Конечно, не русские революционеры первыми пришли к мысли о том, что человеческое общество можно улучшать осознанными усилиями, но они, смело и без оглядки, перешли в этом деле от теории к практике.
Во многих культурах древности было принято считать, что качество мира от времени ухудшается – изначальный золотой век был самым лучшим, потом наступал серебряный, а потом бронзовый. В представлениях Древней Индии в каждую из четырех исторических эпох – от изначального «века чистоты» к нынешнему «веку раздора» – количество добра в мире уменьшалось на четверть.
Если считать, что мир когда-то в начале времен был создан всеведущим и всеблагим Богом, то естественно думать, что состояние творения – под воздействием пораженного грехом человечества – от эпохи к эпохе будет только ухудшаться. Да и самому человеку время не может принести ничего хорошего – от эпохи к эпохе он может только терять причастность божественному образу жизни.
Представления о политическом устройстве тоже были последовательно пессимистичными. Историки, конечно, замечали происходившие изменения, но изображали их не в форме движения по некоторой линии, а в виде циклов или движений маятника. «Как для железа ржавчина, а для дерева черви и личинки их составляют язву, сросшуюся с ними, от коей эти предметы и погибают сами собою, хотя бы извне и не подвергались никакому повреждению, точно так же каждому государственному устройству присуще от природы и сопутствует ему то или другое извращение: царству сопутствует так называемое самодержавие, аристократии – олигархия, а демократии – необузданное господство силы. В эти-то формы с течением времени неизбежно переходят поименованные выше государственные устройства», – писал древний историк Полибий.
Только в эпоху Просвещения, с появлением представления о разумном общественном договоре, эти взгляды стали уходить в прошлое. В глазах людей время стало превращаться из врага в друга. «Человеческий род, рассматриваемый с момента своего зарождения, представляется взорам философа в виде бесконечного целого, которое само, как всякий индивидуум, имеет свое состояние младенчества и свой прогресс», – писал в 1750 году экономист и общественный деятель Анн-Робер Жак Тюрго.
Философы заговорили о том, что с течением времени нравы смягчаются, человеческий разум просвещается, а торговля и политика сближают, а не разъединяют людей. Появилась идея о том, что человечество потенциально является единым целым и у него есть общие знания и общие ценности. Ко времени Французской революции взгляды на исторический прогресс становятся примерно такими, какими мы их застали в ХХ веке. «Наши надежды на будущее состояние человеческого рода могут быть сведены к трем важным положениям: уничтожение неравенства между нациями, прогресс равенства между различными классами каждой, наконец, действительное совершенствование человека», – писал Жан Антуан Кондорсе в памфлете «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1793).
Прорывы в развитии науки XVII–XVIII веков не оставили у мыслителей Просвещения сомнений в том, что на человеческие отношения можно распространить научный подход и это будет началом движения к светлой цели. Новизна этого отношения к будущему состояла не просто в осознанной необходимости двигаться вперед, но и в том, что роль человека виделась теперь созидательной. У истории появилась перспектива, обещавшая людям качественное улучшение жизни. Само это качество стали связывать со свободой. «Всемирная история есть прогресс в сознании свободы», – писал Гегель.
Карл Маркс, развивая идеи просветителей и Гегеля, сформулировал представления, которые стали основой для более радикальных революций, чем французская. Маркс считал, что на пути прогресса стояли неблагоприятные для человека труда общественные отношения: собственники-эксплуататоры присваивали себе большую часть результатов труда. Государство оказывалось при таком взгляде не созданным с помощью добровольного общественного договора, как считалось раньше, а навязанным человеку собственниками земли и фабрик. Этот конфликт мог быть разрешен только в борьбе за более справедливые отношения.
Развитие всех без исключения обществ мира подчинялось в понимании марксистов единому закону. Все общества в этой картине мира самой своей природой были устремлены к идеальной общественной формации, в которой дурные общественные отношения были силой упразднены, производство сосредоточено в руках объединений трудящихся, а классовые различия навсегда сняты. «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», – красиво написано в «Манифесте коммунистической партии».
Русские революционеры горячо приняли эти идеи, а трагедия Первой мировой войны и крах самодержавия открыли им окно невиданных возможностей. Россия провозгласила строительство идеального государства своей политической целью. В новой советской картине мира все страны отличались друг от друга только положением на карте общего движения к горизонту будущего, называемому «коммунизм». Одни были от него дальше, другие к нему ближе. СССР естественно ставил себя во главе общемирового движения к единой цели. А жители страны, с точки зрения власти, отличались друг от друга только степенью увлеченности неумолимым ходом истории – некоторые бежали к горизонту сами, а некоторых приходилось тащить силой или убивать.
История ХХ века завертелась вокруг попыток других центров силы противопоставить что-то коммунистическому проекту. После краха «ответного тоталитаризма» – фашистских государств первой половины века – пришло время идеологии модернизации. Одно из ранних описаний этой политики – вышедшая в 1960 году книга американского экономиста Уолта Ростоу, советника Джона Кеннеди, о стимулировании роста, так и называлась: «Некоммунистический манифест». Западные страны и Советский Союз вступили в конкуренцию за право быть идеалом для стран третьего мира.
Глядя из сегодняшнего дня, у интернационалистов левого и правого толка можно обнаружить немало общего. И советские, и американские эксперты по развитию с пиететом относились к высоким технологиям и к трансформации образа жизни, которую они несли подшефным обществам. Главное же сходство было в склонности распространять свое видение развития на другие культуры, часто совсем далекие от их покровителей. Выбранная во второй половине ХХ века стратегия развития советской империи оказалась альтернативной, но не противоположной западному пути. Корни просветительского мышления оставались у сторонников коммунистической и буржуазной систем общими. Идеологи левых и правых убеждений верили в универсальность идей, на основании которых должно происходить переустройство любого общества.
СССР и США наперегонки призывали своих последователей двигать «время вперед», и вторые вроде бы выиграли это соревнование. Но парадоксальным последствием «века развития» стала постепенная утрата веры в прогресс. Поражение потерпела, кажется, не одна из армий, участвовавших в войне между коммунистической и капиталистической идеологиями, а обе. Каждая из сторон поднимала на флаг идеальную перспективу будущего. Все линии на этих изображениях сходились в одной точке – так и полагается в перспективном изображении. Но в результате краха СССР – а также и потому, каким был СССР, – утратила силу не столько одна из идеологий развития, сколько сама перспектива как изобразительный прием.
Конфликты, заложенные процессами развития ХХ века, выходят на поверхность сегодня. Круговороты и маятники на сегодняшний день – те сравнения, которые вызывают больше доверия, чем перспектива. То, что сейчас находится в кризисе, начиналось с представлений об общих для всех людей знаниях и общих ценностях, с убежденности в том, что торговля и политика сближают, а не разъединяют людей. Для многих сегодня эти вещи перестали быть аксиомами. Сознание, воспитанное линейным идеологическим мышлением, растеряно. Древнее представление об истории как о вечном регрессе вряд ли вернется, но и светлой цели, вдохновляющей на путь, не видно. Тревожно становится за саму идею прямолинейного исторического времени.