Культурный детерминизм, или Гибкая реакция на события

Каждый год в один из последних мартовских дней на Гагаринской улице Санкт-Петербурга прохожие могут наблюдать странную картину. Из старинного мраморного дворца, где расположен Европейский университет, вываливается большая толпа студентов во главе с ректором, ведущими профессорами и рядом почетных гостей. Они выстраиваются вдоль фасада и растягивают длиннющий пожарный шланг, а затем торжественно вносят его в здание.

Случайно проходящий мимо зарубежный этнограф решит, наверное, что это у русских такие магические практики. «Поклонение шлангу» способствует накачиванию знаниями студенческих голов и совершенно незаменимо в преддверии сессии. В общем, культура у них такая. И даже Европейский университет фатальную зависимость от культуры преодолеть не может.

Однако неслучайный человек знает, что ритуал этот порожден не вековой русской культурой, а конкретными событиями недавней истории университета. Восемь лет назад пожарные закрывали его под предлогом несоблюдения ряда норм. А эта их активность, в свою очередь, определялась (как полагают многие) слишком пристальным вниманием, с которым университетские ученые изучали некоторые авторитарные черты российской политической системы.

Сформировавшийся ритуал есть следствие не культуры, а особенностей исторического пути. Внос шланга – не бессознательное следование заветам отцов и дедов, а совершенно сознательно избранное рациональное действие, от которого люди могут в любой момент отказаться, если сочтут это правильным.

Примерно так же обстоит дело с историей нашей страны. Нынешний авторитарный режим, нынешний экономический кризис и нынешняя патриотическая эйфория многими пессимистами интерпретируются как фатальная зависимость России от культуры. Как заложенная в национальной культуре неспособность русских к демократии, рыночному хозяйству и принятию ключевых европейских ценностей. Представление о фатальности культуры приводит к выводу, будто и через 50, и через 100 лет русские будут отторгать состязательность в политике и экономике, но при этом настаивать на необходимости силового состязания за территории.

Но на самом деле если мы профессионально проанализируем ход российской истории, то вряд ли придем к подобным радикальным выводам. Есть более простое и естественное объяснение, вытекающее из конкретных фактов, а не из абстрактных теоретических схем.

Сформированная в СССР экономика была ориентирована в значительной степени не на удовлетворение потребностей граждан, а на военные цели. Миллионы людей работали либо непосредственно в ВПК, либо в смежных с ним отраслях. Переход к рынку означал неизбежную структурную перестройку, в результате которой эти миллионы должны были перейти на выпуск товаров, за которые потребитель готов заплатить деньги. Кто-то действительно смог адаптироваться к новым требованиям, кто-то долгое время бедствовал, но в любом случае у этих миллионов осталось тяжелое ощущение от «лихих 90-х» и от испытанных в годы реформ трудностей. Более того, к ним добавились те миллионы, которые пострадали при переходе к рынку от иных причин: от неконкурентоспособности многих «постсоветских» заводов в сравнении с китайскими, от наплыва западных иномарок, лучших по качеству, чем наши «консервные банки» на колесах.

Все эти миллионы оказались заложниками истории. Не вина их, а беда состояла в том, что готовились они трудиться в рамках одной хозяйственной системы, а вынуждены были перестраиваться на совершенно другую. Причем многие – в 40–50 лет, когда уже трудно менять навыки и получать иное образование. Естественно, у людей, попавших в подобную передрягу, сформировалось стойкое отторжение идей демократии и рынка, с которыми у них стали ассоциироваться жизненные трудности. Сформировалось оно по совершенно конкретным, рациональным причинам, а вовсе не потому, что некие культурные стандарты (идущие чуть ли не от Ивана Грозного) были заложены в их головы.

Впоследствии благодаря притоку нефтедолларов у нас вновь появилось много хороших рабочих мест. И теперь конкретные причины стимулировали общество избрать ту модель управления, при которой жизнь стала улучшаться.

Если бы в народной культуре была заложена склонность к подчинению любой авторитарной власти, то ее бы приняли еще четверть века назад из рук ГКЧП. Но тогда на фоне нарастающих экономических трудностей авторитаризм вовсе не казался соблазнительным, и Россия осуществила попытку модернизации западного типа. Рынок худо-бедно был сформирован в 1990-х, а затем уже нефтедоллары стимулировали принять его в сочетании с авторитаризмом.

Кому-то, наверное, может показаться схоластическим проведение различий между фатальной зависимостью от национальной культуры и гибкой зависимостью от исторического пути. Но на самом деле от этих различий зависит понимание будущего России. Если наши проблемы порождены зависимостью от культуры, то положение безнадежно. Культуру крайне тяжело трансформировать, попытки сделать из русских людей немцев могут вызывать справедливое отторжение многих. Но наши проблемы никак не связаны с необходимостью менять такие фундаментальные основания культуры, как язык, вера, обычаи. Ни в языке, ни в вере, ни в обычаях не кроется отторжения рынка и демократии.

По вполне рациональным причинам российское общество 1990-х плохо отнеслось к той конкретной форме, в которой приходилось принимать рынок и демократию. Но со временем проблемы 1990-х уходят в прошлое, а те поколения, которым хуже всего пришлось в годину перемен, меняются на поколения, для которых старые проблемы уже не имеют никакого значения. Перед этими поколениями стоит новый рациональный выбор. Если авторитарная модель будет их устраивать, она сохранится надолго. Но при низких ценах на нефть, экономической стагнации и бегстве капитала она вряд ли будет устраивать общество в тот момент, когда для России вновь откроется окно возможностей. Причем уйдет авторитаризм в силу столь же рациональных причин, как и те, по которым он к нам пришел.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге