Ислам как политический фактор

Временное затишье на Северном Кавказе, обусловленное ликвидацией большинства старых лидеров вооруженного подполья, массовым выдавливанием «неправильных» мусульман в олимпийский год из страны и переключением внимания СМИ и борцов с терроризмом на Донбасс, закончилось. Новые амиры уже успели присягнуть ИГИЛ (деятельность запрещена на территории РФ), а борьба с терроризмом перерастает в войну с «нетрадиционным» исламом по всей стране. Общественная палата открывает горячую линию для тех граждан, которые боятся, что их детей вербуют в исламское государство. Попытка подавить идею силой, как это часто бывает, приводит к ее большему распространению.

Терроризм как хиджра

В 2014 г. несколько тысяч российских мусульман предпочли войну в составе ИГИЛ (деятельность запрещена на территории РФ) войне на родине и переселились в Сирию. Объяснять этот глобальный терроризм конфликтом поколений в сельских обществах на религиозной почве или безработицей – все равно что объяснять строительный бум в Москве в 2000-х гг. низким уровнем жизни и религиозными конфликтами в Узбекистане.

Некоторые наблюдатели видят в терроризме продолжение сельских политических конфликтов. Действительно, названия группам вооруженного подполья, например, в Дагестане дают по названиям сел, из которых рекрутировано большинство участников: гимринская, балаханинская, кадарская. Но борьба за власть в сельском обществе, уход в лес, в подполье (что часто сравнивают с хиджрой (переселением) пророка Мухаммеда в Медину) и формирование вооруженного подполья на Северном Кавказе или исламского государства в Сирии – это разные процессы, идущие в разных фазовых пространствах.

В первом – в сельском обществе – идет политическая борьба за власть и ресурсы, в которую вплетаются сословные и религиозные сюжеты, конфликты юрисдикций, поколений и семейных групп.

Второе пространство сформировано борьбой постсоветской местной и региональной элиты с локальными сельскими и городскими буржуазными революциями. Ради реставрации и поддержания советского мафиозного порядка правоохранительные органы криминализовали и выдавили «за красную черту» и сторонников реституции – возвращения родовых земель, – и сторонников паевой приватизации, будь то исламские активисты или светские общественные деятели.

Третий тип фазовых пространств – институционализация различных миграционных стратегий. Две из них – «домашний терроризм» и ИГИЛ (деятельность запрещена на территории РФ).

В один ряд эти три пространства можно поставить в контексте миграционных теорий – вроде миграционной теории Иммануила Валлерстайна, где глобализация рассматривается как причина мобилизации крестьянского населения в бывших колониях. Или теории сегментированного рынка труда: одни выходцы из дагестанских сел работают на стройках, рынках или в нефтедобыче, а другие – уходят в партизаны или уезжают воевать в Сирию. Исламское государство является одной из миграционных стратегий суннитов из Северной Африки, с Ближнего Востока, из Средней Азии и с Северного Кавказа и из Поволжья. Его национальный состав почти повторяет национальный состав трудовых мигрантов в Россию и Европу.

Отдельное пространство сельского общества существует, потому что оно не растворилось в государственных институтах и сохранило самоуправление.

Низам против модерна

Это самоуправление, которое в Дагестане называют джамаат, берет на себя санкционирование насилия и собственности, а значит, и поддержания неравенства. Для этого используются не адаты (обычное право) и шариат, а другой неформальный свод правил, иногда называемый низам – «порядок» по-арабски. Низам определяет, кто может взять слово на собрании, а кому лучше промолчать, кто может быть избран главой администрации, поставлен имамом или председателем джамаата, а кто – нет. Если переводить понятие «низам» на язык теории игр – это инструмент регулирования вероятности применения насилия в олигополической игре за господство на политическом рынке. Ближайший аналог низама – «понятия» в криминальном мире, но они не имеют родовой инфраструктуры и преемственности коллективных репутаций между поколениями. Система правил, аналогичная низаму, – обязательный признак самоуправления.

Глобальный рынок, глобальный ислам, конформизм молодежи, внешние по отношению к сельской экономике источники богатства и авторитета – все это бьет по старому порядку и иногда превращает политическую конкуренцию в настоящую сельскую революцию.

Сельские революции

Классический кейс – история знаменитого села Кара-Махи Кадарской зоны Дагестана в 1992–1999 гг. Ислам там стал не идеологией конфликта поколений, а идеологией настоящей социальной революции в духе революции на греческом острове Керкира, описанной Фукидидом в «Истории Пелопонесской войны». Группа, состоящая из нескольких десятков мусульман-салафитов, под руководством амира Мухтара Атаева создала институт, альтернативный колхозу и сельсовету, – «ликвидационную комиссию». Распределили землю, оставив резерв для новых хозяйств, провели инвентаризацию колхозного имущества, продали все, что можно было продать, и провели газ и воду в село. Контрреволюция была представлена советской сельской номенклатурой и криминальными авторитетами 90-х – Надиром Хачилаевым и Шарапутдином Мусаевым («Кинг-Конг»). В 1997 г. Атаев объявил шариат, вокруг села поставили блокпосты, за порядок стала отвечать сельская шариатская милиция. Джамаат карамахинцев не поддержал Басаева с Хоттабом во время вторжения в Дагестан в 1999 г., он только защищался, когда в нарушение договоренностей, как их понимали лидеры джамаата, подразделения МВД Дагестана при поддержке многотысячной группировки ВС штурмовали село. Но все выжившие члены салафитской общины, за редким исключением, были осуждены и отбывали разные сроки тюремного заключения.

Сельский конфликт никогда сам не вызревает до вооруженного противостояния и не запускает «спираль насилия», но драматургия в том, что приватизировавшие государственные институты представители криминала и номенклатуры предпочитают опираться на порядок, сформированный при Советском Союзе. Когда секретарь райкома (после ликвидации колхозов и обкомов – глава района) был феодальным бароном в районе. Происходит сговор старых элит и новых warlords, первые гарантируют лояльность джамаата под своим управлением, а вторые объявляют вне закона их политических конкурентов.

Криминализация ислама, исламизация криминала

Формально это выглядит либо как «списки религиозных экстремистов», в которые попадают, например, и члены салафитских общин в Губдене или Кара-Махи, и лидеры движения ленинкентских кумыков за возвращение родовых земель.

И социальный протест, и политическая фронда на Северном Кавказе опираются на исламскую идеологию. Отсюда и появление нормативных актов, выталкивающих некоторые направления ислама за пределы правового поля: дагестанский закон о запрете ваххабизма, ужесточение законов об экстремизме или внесение исламской религиозной литературы в список запрещенной. Отсюда же и правоохранительные практики, которые все больше превращаются в систему преследования за критику, религиозные убеждения и активную гражданскую позицию. Могут подбросить патрон, гранату или ствол, могут задержать и продержать несколько часов в отделении, могут похитить, пытать и потом уничтожить в ходе КТО. Это ставит и мусульман, и оказавшихся в оппозиции политиков и общественных деятелей перед выбором: отказываться от убеждений, эмигрировать или переходить на нелегальное положение.

Исламизация криминала началась после второй чеченской войны и разгрома шариатской республики в Кара-Махи и Чабан-Махи. В течение нескольких лет через следственные изоляторы и тюрьмы были пропущены сотни арестованных мусульман. Какая-то часть тех, кто отбывал сроки за уголовные преступления, пришли в ислам. По словам очевидцев, «зона разделилась на черную и зеленую» части. Черная – живущая по законам блатного мира, зеленая – мусульмане. Некоторые сидельцы, не будучи мусульманами, примыкали к «зеленой зоне», просто чтобы выжить.

Институт терроризма

Следствием этих двух движений по встречным полосам стала замена организованной преступности на Северном Кавказе исламскими группами, занимающимися в том числе и банальным рэкетом, и заказными, в том числе политическими, убийствами конкурентов. Подполье конкурирует с полицией, между ними война, но для спецслужб вооруженные молодые мусульмане, их связные и мирные единомышленники – рабочие места и агентурная сеть, позволяющая знать все про всех, контролируя лидеров и провокаторов.

Как писал Умберто Эко от лица сотрудника одной из контрразведок, «единственный способ иметь сведения о диверсионной секте – это самому держать ее бразды <...> или по меньшей мере держать на жалованье ее главарей <...> Принято говорить, конечно с натяжкой, что из десяти заговорщиков трое наши наседки <...> Другие шесть – просто чистосердечные идиоты. И только один по-настоящему опасен».

На Северном Кавказе терроризм – это самоподдерживающийся институт, пространство смертельных игр, в котором все: и вооруженные джихадисты, и полицейские, и журналисты, и правозащитники – вольно или невольно играют свою роль.

Говорят, что каждый уважающий себя «военный барон» из состава региональной политической элиты, приватизировавший ОБЭП, МВД или судебную систему, имел свою «группу в лесу». Что скорее всего только отчасти является метафорой – достаточно вспомнить, сколько авторитетных дагестанцев засветилось на спасении заблокированного в частном доме в махачкалинском пригороде Семендер Ибрагима Гаджидадаева, лидера гимринской ДТГ и крупного, как говорят, застройщика в Махачкале.

Наша новая стабильность

Нейтрализация или смерть в 2013–2014 гг. лидеров подполья и части легализованных «военных баронов», таких как Саид Амиров, бывший мэр Махачкалы, Гаджи Махачев, депутат Госдумы и лидер «Аварского фронта», изменили баланс сил в регионе. Но не привели к уничтожению терроризма и вооруженного противостояния – только к его трансформации.

Ислам перестает быть модой для молодежных банд и идеологией организованной преступности и превращается в основу правосудия и политической культуры. Становится юрисдикцией, в которой малый бизнес конкурирует с генералами, банкирами и подрядчиками, т. е. становится идеологией смены элит. Экономический кризис выталкивает активное население из регионов в центр, Северный Кавказ не исключение. А рост доли неформальной экономики в центральных регионах порождает институциональную ситуацию, в чем-то схожую с Дагестаном.

Главная угроза положению и низаму региональной – да и федеральной – постсоветской номенклатуры, местных вождей, силовиков и даже лидеров организованной преступности – это открытая конкурентная экономика и смена элит. Терроризм – это институт, препятствующий экономической и политической модернизации, блокирующий смену элит. Вроде все против – но все в доле. Перенос северокавказского «опыта» борьбы с терроризмом в другие регионы страны на фоне снижения доходов населения, роста доли неформальной экономики и появления у правоохранителей все новых конкурентов на рынке насилия – от прошедших Донбасс ополченцев до выходцев из ИГИЛ (деятельность запрещена на территории РФ) – может спровоцировать появление новых вилаятов не только в мусульманских регионах страны.-

Автор – старший научный сотрудник РАНХиГС