Религия политического тяжеловеса

Греческий постулат «о мертвых ничего, кроме хорошего», приписываемый Диогеном Лаэртским спартанскому законодателю Хилону, у нас обычно понимают в том смысле, что про всякого покойника мы обязаны сказать, какой он был хороший человек, даже если не думаем ничего подобного. Куда плодотворнее для общественной дискуссии было бы толковать эту максиму – раз уж мы считаем этичным ее придерживаться по отношению к публичным фигурам – как «вспомни, что хорошего можно сказать про ушедшего, а если уж совсем ничего не можешь вспомнить, то промолчи». Другая популярная в медийном пространстве мудрость, обычно цитируемая как ахматовская, но на самом деле принадлежащая Чуковскому, – «В России надо жить долго». Хотя надежда, что таким образом можно дожить до чего-нибудь особенно позитивного, не всегда оправдывается, нельзя не согласиться, что задача эта настолько трудна, что справившиеся с ней уже одним этим вызывают почтительное изумление. Вдвойне трудно прожить долго в России тому, кто причастен к власти или участвует в политической жизни, – это зона удесятеренного риска.

Евгений Примаков, ассоциирующийся нынче с уютной эстетикой «Международной панорамы», мелодия которой звучит в детских воспоминаниях нынешних сорокалетних, родился, вырос и начал свою карьеру в той советской действительности, которая куда больше походила на Пол Пота, чем на Брежнева. Люди той эпохи нашим современникам встречаются редко – слишком тяжко проехался по поколению 1920-х страшный ХХ век – и несут на себе отчетливую тень хтонического ужаса. Редко кто из них мог позволить себе подлинную биографию, настоящую фамилию или отчество. Степень закрытости этих людей невообразима для нас, вольных жителей всемирной республики Facebook. У высшего слоя советской номенклатуры были не биографии, а легенды – и чем выше круг, тем многочисленнее и сложносоставнее эшелоны легендирования. Про Примакова на самом деле мало что известно – чем ближе было его аппаратное окружение, тем фантастичнее были распространяемые там истории о «настоящем» месте его рождения, отце или национальности.

Мне пришлось работать в примаковском крыле фракции ОВР в начале 2000-х гг., и из обязанностей, которые предполагала моя малозначительная должность, помнится редактура текста мемуаров, вышедших потом под названием «Восемь месяцев плюс». Автор наговаривал их на диктофон, секретарь расшифровывала, а я приводила получившееся в грамматически гладкую форму. Текст был написан языком довольно суконным, единственная эмоция, которую можно было разглядеть, – это обида на ельцинское окружение (особенно Юмашева и Березовского), которой автор тщательно не позволял перейти в обиду на самого Ельцина, хотя это напрашивалось. И тогда, и сейчас жутко вообразить, что мог бы написать этот человек в своих настоящих мемуарах – даже если бы, как Талейран, завещал опубликовать их через 50 лет после своей смерти.

Но советские долгожители потому и стали таковыми, что не позволяли себе лишнего слова нигде, никогда – ни при жизни, ни после смерти. В особенности религией той породы государственных деятелей, которую принято называть «политическими тяжеловесами», была стабильность, понимаемая как выживание если не любой ценой, то почти любой. В определенной степени это ценность большинства россиян – многолетние исследования World Values Survey показывают, что в дихотомии «сохранение или развитие», «безопасность или прогресс» мы неизменно выбираем первое. Правящий класс современной России – коллективная бюрократия – воплощает именно эти ценности, и в этом она едина если не со всем обществом, то с его старшим поколением (а Россия – страна со стареющим населением и немногочисленной молодежью). Это тоже очевидное наследство русского ХХ века, когда выжить было подвигом, на пути к которому не до этических ограничений.

Никто лучше патриарха Примакова не подходил на роль символа и голоса нашей коллективной бюрократии. Его действительно уважали почти все действующие политики, потому что почти все, общаясь с ним, чувствовали себя кем-то вроде мелких млекопитающих рядом с динозавром. Примаков был умнее и образованнее большинства своих соседей по властвующей элите, что проявлялось прежде всего в умении различать, когда стремление к стабильности становится само по себе источником риска и причиной потрясений, ибо переходит в безнадежную игру «останови время». Это понимание привело его в 1991 г. к нехарактерно прямому выступлению против ГКЧП. По этой же причине его программная публикация в «Российской газете» в январе этого года, которая теперь выглядит политическим завещанием, читается как прямо-таки реформаторский текст: вместо увлекательных потягушек с воображаемым «Западом» – внутренние реформы, диверсификация экономики и, страшно сказать, децентрализация и местное самоуправление.

Автор – политолог, доцент Института общественных наук РАНХиГС