Умозрительное право и ненаучное правоприменение

Российская юридическая наука нуждается в обновлении. Это продиктовано прежде всего тем, что разрыв между правовой догмой, нормой с одной стороны – и реальной правовой системой, сложившейся в нашей стране посредством правоприменения, увеличивается. Правовая наука и юридическое образование утрачивают способность влиять на развитие права, в то время как роль самих правоприменителей продолжает возрастать. Отчасти это происходит по причине того, что юридическая наука замыкается в пространстве своего метода – догматических техник, основанных на умозрительных экспериментах, и собственной логике, мало заботясь о том, как право работает в жизни. Впрочем, последнее отлично знают сами правоприменители, но научного языка, который способен это выразить, в нашей стране не хватает. Анализ действительных проблем с реализацией и защитой прав, понимание экономических последствий нормотворчества легко подменяются цитированием нормы, а действительные интересы множества организаций, которые реализуются в живом праве, обходятся молчанием.

Законопроект и дискуссия об объективной истине – один из недавних примеров. Юридическая дискуссия о том, лучше или хуже будут защищены права обвиняемых, если эта концепция будет введена в УПК, может быть сколь угодно сложной, но вопрос об интересах следственных и судебных органов, о соотношении сил между ними, т. е. о реальной ставке в этой игре, как правило, обходится молчанием. Такое деликатное отношение юридической науки к действительному правоприменению только облегчает задачу постоянной правки законодательства в угоду ведомственным интересам.

А вот пример совсем свежий. Министр юстиции был вынужден прокомментировать включение фонда «Династия» в список иностранных агентов. Как юрист, оговорился министр, он не видит в этом никакой проблемы для фонда: «Данный случай никак не влияет на правосубъектность данной организации, так как в российском законодательстве нет ни одного лимита или ограничения для организации, оказавшейся в реестре иностранных агентов». То есть права фонда тем самым никак не нарушаются. Для юриста цитирования нормы достаточно, чтобы снять публичную ответственность за то, как эта норма отзовется в жизни. Между тем не надо быть социологом, чтобы понять, что «иностранный агент» – это стигма или клеймо, которое рассчитано на то, чтобы де-факто ограничить работу организации и привести к ее изоляции, к тому, что многие предпочтут не иметь дела, не здороваться, забыть, что когда-то имели дело, – словом, применение этого закона в российском обществе ведет ровно к тем «лимитам и ограничениям», которые юристы отказываются видеть «как юристы». Это происходит вовсе не от какого-то лицемерия, а от самого устройства когнитивного аппарата юриспруденции и способа говорения, предписывающего, что есть, а чего нет. О чем нельзя говорить, о том следует молчать.

Каким же образом, за счет каких интеллектуальных ресурсов может начать меняться отечественная юриспруденция? Повторюсь, такие изменения необходимы, чтобы юридическая наука могла играть гораздо более весомую роль в развитии российских правовых институтов, а не оставлять это на откуп исполнительным и правоприменительным органам.

Наиболее логичным видится использование ресурсов смежных социальных наук и включение их методов в поле юридической науки. Ориентация на эмпирическое правоведение, которое систематически изучает право не как позитивные нормы, а как поведение людей, применяющих нормы, следующих им тем или иным способом, может обогатить понимание многих юридических категорий, переосмыслить роль профессиональных юристов и понять те ограничения, которые сковывают любые правовые конструкции. Речь идет не просто о том, чтобы воспользоваться экономической или социологической экспертизой того или иного закона, – это первые шаги, и они необходимы, – а о том, чтобы вернуть правоведению некоторый реализм, чтобы видеть нормы в неразрывной связи с теми, кто, как и по отношению к кому их будет применять. Речь идет о стиле мышления, в рамках которого праву возвращаются признаки эмпирической реальности. В этом смысле правовой реализм является скорее признаком жизнеспособности юриспруденции, нежели ее кризиса. Поворот к социоправовым исследованиям произошел во многих странах, и профессора многих ведущих факультетов права по обе стороны океана часто имеют как юридическую, так и экономическую или социологическую научную степень одновременно.

В России сложились сильные предпосылки для такого поворота. Во-первых, законодательная лихорадка последних лет ведет к неопределенности нормативных эффектов. Нормы права сами по себе получают конечную определенность, только когда начинают применяться в жизни. Если нормативное поле стремительно меняется или уплотняется, определенность не наступает, и понять, меняется ли действительное поведение людей, какое право реально действует – актуальная задача государственного управления. Во-вторых, развитие современных информационных технологий, систем сбора юридической статистики, публикации решений и актов дает огромные возможности для эмпирического анализа, понимания и моделирования последствий нормативного регулирования общества – и тем самым для более информированного принятия законодательных решений. В третьих, как показывает опыт созданного шесть лет назад Института проблем правоприменения, социальные науки наработали надежную методологию анализа данных и опыт исследования человеческого поведения в организационных контекстах. Это, что называется, продукт, готовый к употреблению.

Чего не хватает? На наш взгляд, не хватает правового реализма в юридической среде – готовности признать правоприменение «законным» предметом изучения, снять запрет с использования дескриптивного языка наряду с прескриптивным и признать существование внешнего мира с его собственными законами.

Автор – научный руководитель Института проблем правоприменения при Европейском университете в Санкт-Петербурге, профессор социологии права им. С. А. Муромцева