Со стороны видней

Дядя Ваня», поставленный Андреем Щербаном, маститым американским режиссером румынского происхождения, в Александринском театре, заставил задуматься о простых, казалось бы, вещах. Например: подлинная режиссерская фантазия, будучи вещью иррациональной, при том таинственным образом связана с умом. А режиссерский произвол – с глупостью. Сталкиваясь со вторым, не спрашиваешь, почему так сделано, – ответ ясен: от глупости. А при встрече с первой, как здесь, в «Дяде Ване», тоже вопроса не возникает: «Таков поэт: как Аквилон, что хочет, то и носит он». Почему сначала на сцене – зеркально кресла партера Александринки и барьеры лож (художник Карменчита Брожбоу, идея Щербана), актеры при полном свете разгуливают по проходам, являются в боковых ложах и на галерке? Да просто потому, что ослепительный зал Росси произвел на режиссера сильное впечатление (не мог не произвести), и оно запечатлено в спектакле.

Потом часть декорации будет изображать боковую стену сценической коробки, с канатами, на которых поднимают штанкеты, с гулкой, обитой жестью дверью и светящейся зеленым надписью «Выход». В нее бьется Елена Андреевна – напрасно, потому что выхода, разумеется, нет.

Имеется еще обширная емкость со смесью земли с песком, сверху ее поливает дождь, пьяный дядя Ваня в ночной рубахе (Сергей Паршин) ползает в грязи, в нее же валится и пьяный Астров (он здесь радикально дегероизирован и вполне взаимозаменяем с Ваней; играет Игорь Волков), наконец, прекрасная Елена (Юлия Марченко), поначалу плававшая в пространстве, как вуалехвост в аквариуме, в финале покидает сцену жалкой мокрой курицей, перемазанная той же грязью, раздавленная – ее бесчувственно-победно тащит вон Серебряков (сочная и точная работа Семена Сытника).

Шутки обаятельны. К примеру, тут все полиглоты, как три сестры, говорят на главных европейских языках – и нянька Марина с Вафлей (Мария Кузнецова и Дмитрий Лысенков), как предписано ремаркой, мотают шерсть, балакая по-английски, что освежает хрестоматийный текст. И вот из этой красоты, из грязи, из юмора, из шуршащих записей танго Карлоса Гарделя, из психологической достоверности, которая окутывает острые остраненные мизансцены, встает, сгущается, страшно сказать, дух Чехова.

А ведь умнейший Щербан всего лишь читает пьесу. Допустим, Войницкий говорит: «Моя старая галка, maman» – и Светлана Смирнова изображает буквально the jackdaw, галку. А знаменитый и уже практически непроизносимый монолог Сони (феноменальная Янина Лакоба) про небо в алмазах превращен в православную молитву: одно из прозрений этого спектакля.