АРХИВ: Трагедия политической апатии
Тот факт, что я осознал себя сторонником демократии, является следствием убеждений, которые дались мне нелегко и первоначально были чужды мне, выросшему и воспитанному в духовных традициях немецкого бюргерства.
Не покажется ли странным, если я скажу, что попросту приравниваю демократию к политике, определяя ее как готовность духа к политике? Двадцать лет назад в книге “Размышления аполитичного” я привел это определение с полемически-отрицательным знаком и во имя культуры и даже свободы всеми силами сопротивлялся тому, что называл “демократией”, имея в виду политизацию духовной жизни.
До какой степени злосчастный характер германской истории связан с аполитичностью бюргерского духа Германии – я снова предельно отчетливо осознал, когда недавно перечитал творения одного из великих немецких мыслителей, оказавшего огромное влияние на меня в молодые годы, Артура Шопенгауэра.
Этот философ был ожесточенным противником Гегеля, который обожествлял политику и создал учение о государстве-улье как о высочайшей цели всех человеческих устремлений. Все это Шопенгауэр объявил величайшим филистерством.
Сам он видел в государстве неизбежное зло и обещал некритическое, снисходительное невмешательство тем, кто взял на себя неблагодарную задачу управлять людьми – этим племенем зловредных дикарей. А тем, кому выпало на долю владение какой-либо собственностью, он обещал защиту против тех бесчисленных обездоленных, кто владеет лишь собственной физической силой.
Теперь мы видим, каковы страшные последствия антигуманистической доктрины, согласно которой назначение человека – раствориться в государстве, и нам понятен протест против абсолютизации государства, которая, говоря словами Шопенгауэра, ведет к тому, что “мы совершенно теряем из виду высокую цель нашего бытия”. Но разве и концепция государства как органа для охраны собственности не граничит с “филистерством”, только с другой стороны?
Дело в том, что отказ культуры от политики – заблуждение, самообман. Уйти таким образом от политики нельзя, можно лишь оказаться не в том стане, питая, сверх того, страстную ненависть к противнику. Аполитичность есть не что иное, как попросту антидемократизм, а что именно это означает, каким самоубийственным образом дух, став на такую позицию, бросает вызов всему духовному, обнаруживается с необычной ясностью на крутых поворотах истории. Позиция Шопенгауэра в 1848 г. была зловеще обывательской и трагикомической. Народ он называл не иначе, как “всевластная сволочь”, и офицеру, который из окна его квартиры вел наблюдение за баррикадами, демонстративно предоставил свой театральный бинокль, чтобы тому было удобнее вести огонь по мятежникам.
Это ли называется стоять выше политики? Ведь это просто ненависть реакционера, и духовные причины этого чувства нам вполне очевидны. Они в немецком бюргерстве. Мы говорим “немецком” потому, что оно пронизано духовностью, а его консервативный радикализм, его абсолютная отрешенность от всякого демократического прагматизма, его вызывающая несвобода, его глубокая аполитичность представляют собой специфически немецкую закономерность и – опасность.
Политическое безволие страшно отомстило за себя: немецкий дух пал жертвой тотальной государственности, которая лишила его не только гражданской, но и нравственной свободы. Противоположностью, в которую переходит антидемократическое высокомерие духа, является та теория и та глубоко бесчеловечная практика, которая абсолютизирует политику, видит в ней всеобъемлющую тотальность, не желает ничего знать, кроме идеи государства и власти, приносит в жертву этой идее человека и все человеческое и уничтожает всякую свободу.
Политический вакуум в духовной жизни Германии, высокомерное отношение бюргера-интеллигента к демократии, его презрение к свободе, в которой он видит не что иное, как риторическое фразерство западной культуры, – все это сделало его рабом государства и власти, простой функцией тотальной политики.
Если немецкий дух переживет тотальный позор, именуемый национал-социализмом, то, надо надеяться, это катастрофическое последствие его слепоты к политическому аспекту гуманизма окажется для него суровой, но поучительной и спасительной школой.
Теперь уже, кажется, этого недолго ждать. После шести лет гестаповского государства немецкий бюргер как будто начал понимать, что такое, в конце концов, свобода, право, человеческое достоинство и неприкосновенность совести. Он начал понимать и то, что эти понятия – нечто большее, чем пустопорожние фразы гуманитарного бунтарства. Но есть вещи, которые легче утратить, нежели обрести вновь.
Парадоксальность гибели немецкого духа довершается чудовищным итогом: бюргера-антиреволюционера насильственно принудили стать участником самой необузданной “революции”, какую когда-либо видел мир, “революции” абсолютного и планомерного разрушения и уничтожения всех нравственных основ – во имя пустопорожней политической идеи власти.
Теперь уже всем должно быть ясно, что иных целей нет и не было у “революции”, которая называет себя германской, что ей неведомы никакие духовные, моральные, человеческие стимулы, кроме безумной и бессмысленной жажды власти и порабощения; что все “идеи”, “миросозерцания”, теории, убеждения служат ей исключительно завесой, предлогом, орудием обмана для достижения завоевательной цели, лишенной всякого нравственного содержания.
Буржуазия Европы, более того, буржуазия всего мира поверила, что национал-социализм спасет ее от большевизма, попалась на удочку этого движения, “лишенного всяких предрассудков”, идеологически абсолютно бесчестного и заявляющего о своей якобы лояльности из чисто тактических соображений; буржуазия до сих пор продолжает болтаться на крючке, в момент, когда практически, быть может, уже слишком поздно осознать свою ошибку. И это непростительная ошибка!
“Враг человечества”… Презрение к политике, антидемократизм немецкого духа, мнившего себя носителем культуры, привели к тому, что уделом его стала эта страшная кличка, это проклятие. Он отказывался признать политику составной частью гуманизма, и теперь эта его позиция привела к диктатуре политического террора, к бесконтрольной власти грубой силы над рабами, к тотальному государству. Плодом его эстетско-бюргерского стремления уйти в область культуры оказалось такое утверждение варварства в морали, средствах и целях, какого еще не видел мир. Своим высокомерным чистоплюйством по отношению ко всякой освободительной революции он обязан тем, что стал орудием чудовищного переворота, орудием тотальной революции, которая угрожает основам и принципам всей западной цивилизации и с которой не сравнится никакое нашествие гуннов в далеком прошлом.